Антон Савин - Радуга прощения
Тут Полторацкий усмехнулся и достал откуда-то маленькую книжку на скверной бумаге, которая называлась уголовно-процессуальным кодексом РСФСР. Там он указал мне статью, согласно которой для всех преступлений против большевистского порядка управления первой инстанцией являлся губернский суд. А ведь город, в который я отправлялся, хоть и получил за пару десятилетий до революции статус губернского, но теперь при какой-то административной перепланировке вновь оказался уездным.
И впоследствии, когда я рассматривал его панораму, открывающуюся из-за широкой спокойной славянской реки с другого, плоского и лесистого берега, то в каждой линии церквей, усадеб и простых деревянных домишек как будто видел обиду, горестное и покорное, какое-то детское удивление этой несправедливости судьбы. Поскольку меня всегда подводило не в меру развитое воображение, очень может быть, что эту обиду я просто выдумал. Большинство обывателей, конечно, мало об этом задумывались, и лишь малая часть интеллигенции и новых правителей огорчались, что их обходят блага, положенные губернскому центру.
Сразу после прибытия в город Полторацкий сообщил мне, что фактический властитель края, председатель местного отдела ЧК, помощником которого служил ныне мой университетский товарищ, является большим почитателем оккультных и даже дьяволопоклоннических практик.
Хотя мысль о борьбе за власть на провинциальном большевистском небосклоне и не могла прийти мне в голову, однако обеспечить как можно большую свободу действий для своих целей я был должен. Правда, тогда я довольно смутно представлял, какие это будут цели, но справедливо полагал, что со временем они появятся и требовательно пожелают своего практического воплощения.
Итак, я решил войти в доверие к уездному диктатору - Богдану Степановичу Зипунову. Вдобавок чувство справедливости всегда заставляло меня выслушивать не только голос христианских пастырей, но и их оппонентов, что я не раз осуществлял в Петербурге. Теперь же мне хотелось увидеть влияние живого оккультизма на умы людей новых, простонародных и потому наивных во всем, что не касается повседневной жизни.
Зипунов идеально подходил для моей задачи. Это был не очень молодой человек лет за сорок, начинающий полнеть, в штатском он выглядел существом довольно мирным. Была, впрочем, и одна внешняя черта, по моим наблюдениям характерная для палачей, служащих новой власти: какая-то совершенно гладкая, даже масляная кожа лица, подобная той, какая у обычных людей бывает на лысинах.
Лестно представленный Полторацким как "преданный товарищ", я нашел любезный прием и сразу начал нащупывать будущие пути. Во второй, более неофициальной части разговора, когда Зипунов уже перестал давать советы-приказы по искоренению всяческих империалистических недобитков, я осторожно намекнул, что среди прочего занимался в столице оккультными науками и даже проводил на квартирах заинтересованных лиц небольшие радения-мессы. Вскоре я получил приглашение совершить подобное в присутствии всей большевистской верхушки города и после месяца приготовлений приступил к оному.
Все было настроено на то, чтобы восхитить воображение провинциалов. Я возливал бутылку специального вина из чекистских запасов на обнаженное тело девственницы - с трудом отысканной крестьянки-сиротки. На следующих мессах она была заменена более спокойной Аленой - миниатюрной девушкой из приличной городской мещанской семьи, одной из учениц бывшей епархиальной гимназии, где я и познакомился с ней после того, как выступил перед гимназистками с рассказом о своих впечатлениях от общения с представителями петербургского Серебряного века.
Раз в месяц, откинув свои светлые кудрявые волосы, обнаженная Алена спокойно, с детским безмятежным любопытством смотрела на участников мессы, на их горящие сосредоточенные глаза, на великолепие форменных кителей, пока я с быстро приобретенной ловкостью собирал протекшее по ее животу и груди вино в специально заказанный сосуд, формой напоминающий плоскую воронку. Она вздрагивала - вино все-таки было холодным, - и вскоре я стал чуть нагревать его после погреба, потому что Алена мне понравилась своим на редкость приятным, спокойным характером и причинять ей лишние неудобства не хотелось. Собрав вино, я делал торжественный немалый глоток и передавал Зипунову, тот отхлебывал и вручал воронку Полторацкому, после чего она обходила остальных по мере понижения их ранга. Всего в комнате находилось не более восьми человек - за исключением тех случаев, когда к чекистам заглядывали их сослуживцы из соседних уездов.
Так же вдохновенно воспевал я "молитвы" в виде различных декадентских стихов, которые моя прихотливая память всегда сохраняла в количестве, пропорциональном их цветистой пошлости. После радения мы с Аленой уходили в каморку, где я обтирал ее полотенцем и помогал одеваться. Поскольку происходило это действо, как и положено оккультной мессе, в весьма поздние часы, я как правило провожал ее до дома, находящегося на окраине города. Обычно для нас выделялась специальная бричка, которой я лично правил, но иногда мы прогуливались под ручку и, хотя говорили по дороге мало, не чувствовали себя скованно. Все немалые деньги, выделяемые из чекистских богатств, Алена безропотно отдавала своей матушке, бывшей в курсе дела.
Поначалу многие чекисты после мессы сватались к ней на одну ночь, но тут случился парадокс: хотя и считается, что черный оккультизм поощряет всевозможный разврат, непременное требование девственности в этом обряде служило наилучшей защитой для Алены. Менять же девушек каждый раз было все-таки чересчур для нравственности уездного города, к тому же я не раз говорил Зипунову, что именно Алена подходит для избранной роли чрезвычайно. Поэтому он опекал ее чистоту лучше, чем самый строгий отец.
Постепенно месса потеряла очарование новизны, однако я с самого начала рассчитывал на то, чтобы прежняя прелесть перетекла в новую силу привычки. Действительно, все мы - чекисты, я, Алена - привыкли к этому смешному обряду, и он стал приятен для нас, как чашка домашнего чая по возвращении со службы. Даже эротизм мессы вылился в какое-то семейное чувство, так что многие чекисты до или после возлияния заговаривали с Аленой со спокойной нежностью и бескорыстной предупредительностью. В эти моменты и я чувствовал странное удовлетворение, хотя с точки зрения знаменитых петербургских оккультистов обряд был состряпан бездарно и безграмотно, чувствовались, что после него уездные палачи в черных одеждах обретают некое им самим неясное подобие сострадания к слабому.
После первой мессы с участием Алены мне передали повеление срочно явиться пред очи Зипунова. В приемной я гадал о своей дальнейшей судьбе: пронеслась мысль о том, что, если я не выйду отсюда на волю, получится неловко: я еще не платил квартирной хозяйке за этот месяц. Более серьезные переживания не тревожили меня потому, что в новой России я постоянно ожидал ареста и столь многократно прорепетировал его в своем сознании, что бояться попросту надоело.
Однако томиться мне пришлось недолго: чекистский командующий встретил меня радостно, даже его кожа казалась еще более блестящей, чем обычно. Он поведал мне, что узнал о выступлении самого товарища Троцкого, в котором этот гений большевизма призывал начать по стране кампанию по возведению памятников жертвам христианского культа, тем, кто выражал на страницах Библии бунтарский дух и тягу к освобождению человека от несправедливого гнета божеских сил. И вот Зипунов выбирал между двумя вариантами: Люцифером и Каином.
- Я бы порекомендовал поставить памятник Иуде, - ответил я. - Этот персонаж более близок нам по времени, более конкретен и потому понятнее народу.
- Как точно сказано - понятнее народу! - умилился чекист. Замечательная у вас идея! Как я только сам не догадался? Конечно, Иуда и никто другой! Завтра же начнем...
- А кому думаете передать заказ? - перебил я вопросом восторг чекиста.
- Да есть тут у нас один, хе-хе... Местное дарование, так сказать. Вы видели его памятник Марксу в сквере и еще жертвам революции на площади...
Тут я обрушил на неведомого художника весь сарказм столичного снобизма. Бедный Зипунов аж покраснел, и мне стало его жалко. Уже возлюбленная им идея рушилась на глазах, и я смилостивился:
- Я знаю нескольких петербургских художников и скульпторов. Уверен, что им будет доступна вся глубина столь противоречивого, метафизически сложного образа...
Властитель уезда смотрел на меня, как окончательно присмиревшая кобра на своего укротителя.
Сложнее было уговорить столичных знакомых. Но через месяц напряженной переписки один из них соблазнился оригинальностью идеи и немалым вознаграждением из городской казны, которое расщедрившийся Богдан Степанович даже увеличил из собственного кармана, и вслед за мной прибыл в Энск.
