Антон Савин - Радуга прощения
Но я опять не принял шутки. Сам даже не знаю почему я почувствовал тогда физическую ненависть к этому человеку.
Однако он не оставил своих попыток и вечером без приглашения пришел ко мне в дом.
- На что злобу затаил, Датнов? - прямо спросил он.
- Как ты сам верно сегодня заметил, у ЧК я не вызываю особенных симпатий... И ее сотрудники у меня тоже.
- Зря, Датнов. Мелко! Ты на меня - за то, что я тебя сюда затащил?
- Нет.
- А почему?
- Не знаю. Может быть, за то, что ты будешь вершить расправу над Медякиным...
- Я еще плохо ознакомился с делом, а по Энску этого попа помню смутно... Но ведь он, кажется, дурак!
- Все может быть. А, знаешь, с некоторого времени дурак, горячо желающий стать подлинным человеком, мне как-то дороже умного, но скучного в своей подлости.
Полторацкий мог повлиять на судьбу Медякина - более того, и на мою. Но выбор нелепого экс-семинариста, препоясанного туго, как Ванька-Встанька, мне казался в этот момент лучшим и честнейшим.
Полторацкий зашагал по моему кабинету.
- Обвинение серьезное, - сказал он, - и, признаюсь, правое. Я обещал тебе право на эксперимент... но сам не смог реализовать его. Я не знал тогда, какая сила нужна для этого, не знал, какие морды, какие рожи встретятся на моем пути и что нужно сделать, чтобы отыскать в них хотя бы малую черту - пусть не Бога, пусть хоть дьявола! И силы теперь нет у меня. Я вспоминаю эти твои мессы... Я не смог сделать даже сильней этого! А мессы... продолжаются?
- Нет.
- А эта девушка... которая там была?
- Она вышла замуж и уехала из города. Поэтому мессы и прекратились.
- Знаешь, мне с тех пор так и мерещится ее спокойное лицо... и льющееся тело. А где она сейчас?
- Не знаю.
- Замуж, говоришь? Ну это можно и назад. А ты, я слышал, тоже женился?
- Да. Хочешь, жену позову?
Я не стал дожидаться ответа, раскрыл дверь кабинета и крикнул:
- Лиза! Иди к нам, не бойся. Здесь господин Полторацкий... Я его давно знаю.
Я не очень ожидал, что Лиза услышит и тем более придет. Но она поднялась к нам и села в углу на табурете.
- Какая-то у тебя жена... странная.
- Елизавета Павловна Датнова, урожденная Свешницкая.
- А, да, Свешницкий! Это же теперь ваша знаменитость. У нас в черезвычайке ходят слухи, что им сам Ульянов-Ленин интересуется... и желает его принять.
Меня поразило, как Полторацкий сразу понял состояние Лизы и то, что в ее присутствии можно говорить так, как будто ее и нет в комнате.
- Все же интересно было бы узнать: какова конкретно будет наша смерть? - задумчиво продолжил он. - Вот, например, твой друг, этот поэт... как его... я недавно читал в газете, что он умер в лесу от воспаления легких.
- О ужас!!! А его жена?!
- Она, кажется, попала в больницу какого-то забытого Богом городка даже по сравнению с вашим Энском - и находилась там между жизнью и смертью... А откуда ты знаешь, что поэт отправился странствовать с супругой?
...Больше я никогда не видел Полторацкого. Через месяц арестовали и меня, когда я мастерил для своей жены качели во дворе нашего дома. Лиза очень хотела их, и мне было бы приятно отправлять ее легкое тело туда, чуть ближе к небу.
Трое суток я находился в пустой камере, в той же, где перебывали и Медякин, и убитый мною Керемет. По своему обыкновению большевики не торопились выдвигать против меня обвинения, и я просто ждал этапа в губернскую тюрьму. Через знакомого сторожа я раздобыл черный мелок и покрыл все стены и пол шахматными диаграммами - это был единственный способ не лишиться разума.
Затем меня выпустили, тоже не разъяснив причины. И лишь путями косвенными, но верными я узнал, что Свешницкий действительно был приглашен к Ленину и что среди бурных изъяснений своих планов колонизации космоса Павел Андреевич счел нужным похлопотать и за меня.
На обратной дороге он внезапно серьезно заболел, и врачи даже не пустили меня к нему со словами благодарности. В эти дни в адрес Свешницкого тысячами шли письма со всей страны, сотнями - из-за рубежа. Я действительно понял, что энский учитель пользуется взаимностью в своей любви ко всему чудному человечеству.
Но любовь эта не могла перемолить смерть. Видимо, продолжая свое земное существование, Павел Андреевич мог бы опрокинуть весы какой-нибудь вселенской гармонии. Я так и не увидел его живым - да не очень и стремился, находясь в состоянии какой-то глобальной бессмыслицы, всегда предшествующем новому кардинальному повороту судьбы.
Похороны Свешницкого были даже более пышным торжеством, чем установка памятника Иуды два года назад, - ведь теперь в действо были вовлечены силы не только уездного, но и гораздо более высокого уровня. Одних иностранных подданных приехало в Энск несколько десятков.
А через два месяца высочайшим большевистским повелением наш город был переименован в Свешницкий. Я снова служил в прокуратуре и накануне известия о переназвании Энска увидел Павла Андреевича во сне.
Я встретил Свешницкого на том самом месте, где он, бывало, запускал в небо искусственного орла. Это происходило в те блаженные старые времена, когда городские бездельники еще подходили и спрашивали: чем кормишь птицу?
Маленький аэроплан парил над рекой, а учитель говорил со мной, подергивая за веревку.
- Зачем вы спасли меня?
- Чтобы вы работали, Александр Федорович.
- Но разве вы не знаете, что я отравил вашу дочь?
- Я узнал об этом прямо перед тем, как поехал в Горки. Мое сердце разрывалось... но я все же решил простить вас.
- Почему?
- Потому что вы живете. Вы живете, а я уже умер! Вы должны работать. И потом... вы видите облако над рекой?
- И что?
Свешницкий дернул за веревку, притянув деревянную птицу к себе, а потом так же резко отпустил ее. И вдруг я увидел, что там, где пролетел освобожденный на мгновение орел, появилась радуга.
Радуга! Я понял, я вспомнил, как после всемирного потопа Бог обещал дать ее человеку в залог своей милости. Поэтому, если Он все-таки не стерпит человеческой гордыни, пошлости и задумает навести на нас новую погибель, тогда, в тот самый момент, когда смертельные тучи соберутся над землей, вдруг между ними проскользнет радуга, и Бог вспомнит свой завет, вспомнит слабость и юность рода человеческого, вспомнит свое обещание любить человека таким, какой он есть, и разведет черные облака.
Я завороженно смотрел на радугу Свешницкого, пока учитель не протянул руку, не снял ее с небес, не завернул, как ковер, не сунул себе под мышку и не пошел прочь. Тогда я отчаянно побежал за ним...
Когда проснулся, я день сидел, решал, говорил с Лизой. Наконец я взял dementia praecox и принял его. Ведь я обманывал себя раньше, я просто боялся. А теперь во мне наступила, говоря словами мученика Медякина, краткая минута решимости. Я должен был сделать это, чтобы получить радугу из рук учителя.
И сладко мне быть не от мира сего.
