Антон Савин - Радуга прощения
Старик задрожал, болезненная морщинистая складка прорезала его лицо.
- Вы правы, - сказал он, - вы правы.
Тогда я сразу ушел, но на другой день получил сведения, что Лиза вернулась и ей нехорошо. И вот я впервые увидел ее после того поступка. Она полулежала, и мы были наедине.
- Лиза, как вы посмели? - сказал я нарочито грубо, хотя мне было страшно и стыдно. - Вы низвели, может быть, последнюю идею в моей жизни до какого-то выяснения личных отношений...
Я осекся. Она ничего не ответила.
- Ну я ни о том. Вам... плохо?
- Да. Но я... не жалею. И вам не советую, Александр Федорович.
- Как же, как же, вам ведь плохо!.. Я говорил с нашими врачами, но они ничего не могут объяснить. Я... привезу вам того доктора. Я его за шиворот притащу! Я сегодня же выезжаю.
- Не надо. Он не виноват... Это только мы с вами.
- Это только я!
- Нет, только я. Я к вам влезла в дом, как воровка. Вы меня простите... простите, простите...
Она говорила это слово, как будто обсасывая его со всех сторон, как леденец. Она находила в этом удовольствие - я впервые увидел, как действует мое лекарство, и волосы зашевелились у меня на голове. Тут не было бессмыслицы - тут был именно тот странный смысл, который я жаждал видеть у своих испытуемых. Повторяя любое слово много раз подряд, вы, как в детстве, опускаетесь куда-то в удушливую и заманчивую глубь. Но намерения Лизы были еще хитрее: она пугала меня и даже издевалась надо мной, она нашла алмаз, называемый властью над другим человеком, и не собиралась отдавать его.
Да, с того дня общая странность и нелепость мира приобрела для меня человеческое лицо, лицо Лизы.
Я сбежал по лестнице. Вскоре я узнал, что Лиза в беспамятстве, и сразу же оказался на вокзале.
Не помню, как я ехал, но доктора в его городе я не застал. Доктор уехал в большевистскую столицу. Я воспользовался прошлой бумагой и при помощи местного "дзержинского" устроил повальный розыск, допросил всех врачей. Я знал, что, когда доктор вернется, шуму будет много, поскольку он, как и наш Свешницкий, тоже был весьма известен в Москве. Но я давно уже жил с самоубийственным ощущением и теперь был даже рад растравить его.
Однако доктор как будто чувствовал возможную слежку и умудрился уехать именно частным порядком, не выписав себе командировки и не поставив в известность о будущем месте пребывания никого из сотрудников, семьи же не имел. Потому я сообразил, что лучше вернуться в Энск: если я все же решусь ринуться в Москву на поезде, наш город все равно ближе.
Две мысли мучительно боролись в моем мозгу все это время: одна мысль, что все случившееся есть воздаяние мне, и другая - что все, напротив, идет наилучшим путем, затронув дорогого мне человека и тем самым позволив видеть и чувствовать претворение в жизнь своей идеи ближе всего, сделав опыт фактически над собой. То я уже подходил к тому, чтобы с облегчением посчитать себя слабым и подлым, - оказывается, и это может служить успокоением в определенных обстоятельствах! - то, наоборот, готов был убедиться в спасительной правильности судьбы подобно утопающему, который видит сквозь водную толщу тянущуюся к нему руку спасителя. Но ни то, ни другое не могло победить, и я сумел отвлечься только тогда, когда случайно поднял голову и увидел сквозь открытую дверь купе двигающегося по коридору Керемета.
Он шел в мою сторону, еще не заметив меня. Когда мы поровнялись, я сумел быстро наклониться к нему и шепнуть: "Я не выдам!"
Он отшатнулся. Я сказал: "Какая встреча! Пойдем прогуляемся".
Через две секунды мы оба стояли в тамбуре. Я знал, что суд не мог состояться сегодня, и, следовательно, Керемет бежал из тюрьмы. Я знал, что он хорошо владеет ножом, и хотя, у меня был револьвер, в узком тамбуре у него, специалиста, были все преимущества.
- Легко ушел-то?
- Легко, - ответил он и улыбнулся. Я видел рядом его глаза-маслины.
- Мне нет никакой нужды тебя сдавать. Эксперимент свой я уже проделал, и ты мне больше не понадобишься.
- Верю, ваше благородие, - еще шире ухмыльнулся он, и я увидел его белоснежные зубы.
На улице была уже ночь, вагон качался, и единственный фонарь описывал дуги, словно луна на небе в день Апокалипсиса.
- Так вы что же, - продолжал он, - теперь как я?
- Еще нет, - просто ответил я ему.
- А скоро? - Он засмеялся, и в его смехе не было издевки.
- Думаю, скоро, - наконец догадался я улыбнуться в ответ.
Он обнял меня и захохотал.
Наверное, только бешеным событиям последних дней я обязан тем, что у меня так обострилась реакция. Поэтому, когда, обнимая меня правой рукой, он замахнулся ножом в левой, я успел перевернуть его от себя и подставить подсечку, так что Керемет упал на пол, после чего я выхватил револьвер и застрелил его. Это было первое убийство в моей жизни.
Почему так случилось? По всем обстоятельствам именно я должен был лежать убитым на железном полу тамбура. Что - или кто - спасло меня? Счастливая случайность, пренебрежение к собственной жизни, твердость в стремлении к чуду, которое я пытался осуществить с помощью белого порошка, или, наоборот, страстное желание отречься от этого чуда и поскорее увидеть Лизу? Не знаю - знаю лишь то, что я увидел ее на полчаса позже из-за того, что милиция возилась и составляла всяческие протоколы. Мы бы опоздали и на большее, если б не моя должность и то, что я пообещал транспортным милиционерам всю славу поимки опасного преступника, бежавшего от народного правосудия.
Я прибыл в дом учителя в два часа ночи, и никого это не удивило. Растрепанный, как большая курица, Свешницкий поразил меня: Лиза при смерти, хотя час назад она пришла в сознание.
- Она снова в беспамятстве, - сказал сверху знакомый голос.
По лестнице со второго этажа, где была комната Лизы, спускался иерей Арсений Медякин. Подойдя к нам, священник добавил:
- Но я успел причастить ее Святых Даров.
Чувствовалось, что он чего-то не договаривает и смотрит почему-то на меня.
Когда Медякин ушел, Свешницкий жалобно заговорил:
- Я не хотел этого... религиозного дурмана... И я не думал, что захочет она, но Лиза как очнулась днем, так все требовала священника... И я ей не мог уже ни в чем отказать...
- Мне тоже казалось, что Елизавета Павловна не религиозна, - сказал я.
- Конечно, нет, что за чушь! Это просто бред... бред этой неведомой болезни... Непонятно, что такое!.. Я телеграфировал... - Тут Свешницкий назвал имя доктора.
- Он не приедет, Павел Андреевич, поскольку я его уже искал весь день и доставил бы... А скажите, Елизавета Павловна настаивала именно на кандидатуре Медякина?
- Нет, она говорила - любого, только чтобы православного... А он не приедет? Я так и знал... - сказал Свешницкий и бессмысленно провел рукой по голове, взъерошив и без того беспорядочные волосы, прилично сохранившиеся для его лет. - А насчет попов - я их не очень знаю, а этот из ближайшего прихода.
И вдруг я словно вышел из столбняка: я понял, почему так дико смотрел на меня отец Арсений и зачем Лиза решила причаститься. Все это продолжение ее мести за то, что она поняла, что я не смогу ее полюбить.
Она рассказала на исповеди все - или почти все. Она выставила свою ложную жертву на всеобщее обозрение, а меня на ненависть и поругание.
Воистину - почему воспитание вытравливает из женщин последние капли самолюбия? Откуда эта любовь к уничижению? Или, может быть, не любовь, а просто безразличие? Тогда они стократ умнее нас, о чем я, впрочем, смутно догадывался еще с детства. А ведь уже тогда меня начали убеждать, что величие женщины в материнстве и целомудрии. Ложь! Это величие - презрение к самоуничижению. У мужчин оно бывает крайне редко, разве что у православных святых да у самого Христа.
Я посмотрел на Свешницкого: детский огонь в его глазах погас, они стали тусклы, как никогда. Потеря детства - это неизбежное следствие ответственности за человека, и мне стало жалко отца больше, чем дочь. И вдвойне неприятнее сознавать, что именно я всему виной.
Я не пошел дежурить у постели умирающей. Я не видел Елизавету Павловну до полного и неожиданного выздоровления, которого никто уже не ожидал.
То есть назвать выздоровление Лизы полным можно было, конечно, с известной оговоркой. Таинственная dementia, что свила гнездо в ее теле, давала о себе знать. Да и какой-то физический ступор чувствовался почти месяц, и довольно странно было, наверное, видеть со стороны, как Лиза вышагивает походкой игрушечного солдатика в свадебной фате.
Мы поженились через неделю после ее выздоровления. Я не предложил церковного венчания, и она не намекнула о своем желании совершить этот обряд.
После свадьбы, на которую она согласилась, как ребенок слушается своих родителей, некоторое время Лиза сохраняла какую-то апатию. Я вывел свою жену из этого состояния, выпросив у тестя модель какого-то судна величиной со среднюю щуку. Внешне модель была совершенно некрасивой, как и полагается экспериментальному образцу, но мы раскрашивали этот корабль вечерами, и он стал просто сказочным.
