Семен Бытовой - Багульник

Первой мыслью охотника было спуститься в ущелье, но ранние зимние сумерки окутали тайгу, и, хотя закат запылал ярко, света от него не прибавилось. Быхинька решил заночевать на горном перевале. Отыскал среди камней впадину, защищенную от ветра, постелил барсучью шкурку, сел на нее, прижался к обледенелому камню и вскоре заснул.

Едва стало светать, он глянул вниз и замер от удивления: сохатый барахтался в глубоком снегу, пытался встать и тут же заваливался; Быхиньке показалось, что он с трудом держит рогатую голову, - так она стала тяжела для него. Наверно, подумал он, зверь, упав с вершины, сломал ноги или ударился спиной об острый камень и остался лежать внизу. Стрелять в него не было смысла, охотник быстро спустился в ущелье, подбежал к сохатому и с размаху вонзил ему в сердце нож по самую рукоять. Только из раны брызнула струя крови, Быхинька, как это обычно делали таежники, подставил кружку, наполнил ее до краев и стал пить большими глотками - по всему телу разлилось тепло и сразу прибавилось сил.

Волочить огромную тушу в стойбище Быхинька и не помышлял, да и не было у него с собой упряжки с нартами, завалил ее снегом и рядом на деревьях сделал зарубки; пока стоят холода, он перевезет юрту поближе к горному перевалу и с семьей безбедно переждет здесь весну, - мяса хватит надолго.

Веселый, довольный богатой добычей - не каждый год удается добыть сохатого, - возвращался он к устью родной реки Ма, думал, как встретят его жена Лола и детишки - у него их четверо мал мала меньше, - и от этой мысли, казалось, лыжи сами несли его сквозь тайгу. Когда на исходе четвертых суток он увидел в просветах между деревьями свое стойбище, почему-то никто не вышел встречать его; там было тихо, даже собаки не лаяли, только ветер хлопал берестяной дверью юрты. Почуяв недоброе, он остановился и несколько минут стоял в оцепенении.

"Неужели "худое поветрие"?"

Он вспомнил, что позапрошлой весной, после того как на протоке Хуту у Тиктамунков побывали маньчжурские скупщики пушнины, там вспыхнула эпидемия оспы, унесшая половину этого большого орочского рода. Не так давно приезжали эти же скупщики на Ма, к Быхинькам...

...Он не помнит, сколько времени бежал до соседнего стойбища, где жили орочи рода Дюанка и где в свое время он купил себе в жены красавицу Лолу, отдав за нее богатый по тому времени тэ*. Узнав, что привело его к ним, Дюанки не пустили его в стойбище, закричали, чтобы он поскорей уходил подальше в тайгу. Старый охотник Никифор Дюанка, отец Лолы, из жалости бросил ему пару пресных лепешек и юколу, однако Петр Степанович не затаил обиды, он и сам подумал, что несет в себе "худое поветрие" и опасен для людей.

_______________

* Выкуп.

Не взяв ни лепешек, ни юколы, стал уходить.

- Лола, дочь моя, жива, нет ли? - закричал ему вслед Никифор Дюанка.

- Нет Лолы!

- А детишки ее живы, нет ли?

- Нет и детишек!

- А ты почему живой?

- Я далеко в тайге был, за сохатым гнался.

Долго, ночуя на снегу у костров, добирался он к горному перевалу, где в ущелье оставил лосиную тушу. Соорудив шалашик из древесного корья, стал жить в одиночестве, вдали от людей.

- Вам в то время, Петр Степанович, было немного лет, почему не завели новую семью?

- Легко говоришь, - сказал он, - в прежнее время наш брат, ороч, чтобы жену себе купить, должен был немалый тэ за нее внести, а у меня ничего не было. Одно старое ружьишко, а порох давно вышел. Пришлось, верно, копье себе сделать, только с копьем, сам знаешь, ни соболя, ни лисицу, ни белку не добудешь. А без пушнины какой тэ!

- И долго вы жили с Лолой?

- Семь зим. У нас, орочей, когда семь зим с женой прожил, всегда праздник делаем. - И с грустью добавил: - Однако не пришлось...

- Хорошо вам в доме престарелых?

- Нехудо!

Когда я думал о Петре Степановиче, последнем из рода Быхинька, мне вспомнились и другие старики орочи, которых считают главами родов, хотя состоят они из десяти - пятнадцати человек, только в роду Акунка около пятидесяти, и во главе его долгое время была бабушка Акунка, прожившая более ста зим...

...Ульмагда неторопливо плыла в тени прибрежных горных отрогов, и ровно в полдень, минута в минуту, - сам уж не знаю, по каким приметам с такой точностью Быхинька определил время, - он причалил к распадку и объявил, что пора чаевать.

Пока он разводил костер, я решил немного пройтись, поразмять затекшие от долгого сидения ноги, и направился в глубь распадка. Нависшие над ним деревья почти не пропускали солнечных лучей, скопившаяся роса здесь не высыхала, и от нее веяло застоявшимся погребным холодом. Вскоре тропа привела меня к довольно широкой релке, сплошь заросшей багульником. На цветах сидели дикие пчелы, крупные, мохнатые, с длинными хоботками. Мое появление ничуть не встревожило их, и, напившись нектара, они медленно улетали в заросли.

Обманчив мед с багульника, обманчив своей опасной сладостью; опытный пасечник никогда не откачивает его из ульев, оставляет на подкормку пчелиным семьям, чтобы укрепить их к главному взятку. К сожалению, узнал я об этом случайно, напившись однажды чаю с этим диким медом, который раздобыл один из наших спутников, молодой геолог. Отправившись бродить по тайге, он набрел на улей, набрал полную банку меда цвета темного янтаря и как счастливый дар тайги принес на привал. Я съел, помнится, несколько ложек этого "дара тайги" и вскоре почувствовал головокружение, а в ногах тяжесть, будто они налились свинцом. О том, чтобы двигаться дальше на долбленке вверх по Бикину, нечего было и думать. Выбрав место в тени коломикты, я лег и сразу же заснул тяжелым, тревожным сном и проспал беспробудно десять часов. Когда я на раннем рассвете проснулся и продрал глаза, то, к удивлению, увидел, что и мои спутники спят, развалившись на траве.

С тех пор остерегаюсь всякого меда и, как учили меня таежники, садясь к костру, пью крепко заваренный чай с соленой кетой-колодкой.

Это лучше всего утоляет жажду.

А сам по себе багульник красив, любой - от болотного и стелющегося до крупнолистного и подбела, не говоря уже о рододендронах, их тоже называют "багульниками". Вот и сегодня набрел на целые заросли, нарвал охапку бледно-лиловых цветов и, пока возвращался на бивак, где оставил Быхиньку, с жадностью вдыхал крепкий, смолистый, чуть пьянящий запах, и многое вспомнилось, что было в моей жизни радостного и горестного.

Когда я вернулся на берег, у проводника уже была сварена уха и в чайнике кипела вода.

- Садись, мало-мало покушаем, - предложил он.

Я достал из рюкзака банку мясных консервов, кусок голландского сыра, четвертинку водки. (Без нее, случается, в дороге не обойтись: попадешь под ливень, вымокнешь до нитки и ничем так не согреешься, как стаканчиком водки.)

- За ваше здоровье, Петр Степанович, долгих вам лет!

- Ладно, пускай будет!

Он налил в котелок наваристой, пахнущей сосновым дымком ухи - и мы принялись за еду.

После обеда Быхинька ни минуты не стал отдыхать. Раскидал костерок, залил водой из чайника остатки горячих угольков и велел садиться в лодку. То ли по своей забывчивости, то ли сам стал торопиться, он пустил ее по середине реки. И только теперь со стороны я увидал, во всем их суровом величии, прибрежные горы; в большинстве голые, лишь на некоторых прямо из расщелин росли в наклон корявые сосны с темно-рыжей, будто перестоявшейся хвоей.

На горизонте скапливались облака, однако солнце ничуть не убавило тепла, было парко, похоже, что к вечеру соберется гроза, но нам осталось плыть недолго; часа через полтора за поворотом открылся лиман; берега раздвинулись, стало покачивать. Петр Степанович был весь внимание: прижав весло к корме, чтобы не относило, он напряженно смотрел вдаль, ставил лодку наперерез подбегавшей волне, и ульмагда "гасила" ее своим приподнятым широким носом.

Уже смеркалось, когда вдали показался поселок Дата.

Старик привел меня в глинобитный домик к бригадиру ставного невода Антону Дюанке, внуку Никифора Дюанки, который в давнюю весну "худого поветрия" не пустил Быхиньку в свое стойбище...

2

Не каждый моряк, говорили мне, отважится идти через бар на грузовом буксире, однако находятся смельчаки, и с одним из них, Гервасием Кречетом, мне предстояло выйти в Татарский пролив. Накануне старшина доставил сюда из порта два плашкоута с бочкотарой и собирался порожняком в обратный рейс с заходом в прибрежные рыбацкие поселки, где со дня на день ожидали кетовой путины. Меня этот рейс вполне устраивал, я давно хотел побывать у рыбаков и, если удастся, пожить день-другой на ставном неводе и написать очерк в краевую газету, с которой я связан десятки лет.

К сожалению, мое плавание вдоль побережья Татарского пролива, начатое так удачно, прервалось совершенно неожиданно.

Обиднее всего, что шторм разыгрался внезапно, при сравнительно слабом ветре, который подул с Бурунного мыса. Еще недавно небо было высокое, без единого облачка и солнце, уходя на закат, оставляло морю свое тепло. Удивительно, как море быстро менялось: на месте белых гребешков, невинно, казалось, лежавших на поверхности воды, вдруг вскинулись волны, потом вспыхнули и лилово потемнели скалистые сопки и высокие сосны на отвесных склонах отбросили назад свои исхлестанные рыжие кроны.