Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой - Лев Юрьевич Альтмарк
– Сука! – от гнева Ефименко сперва покраснел, потом побелел как полотно. – Своими руками придушил бы гадину, если бы достал. Пусть меня потом судят…
«…Как настроение у моих драгоценных коллег? Ещё не взбунтовались из-за того, что на каждом уроке музыки нужно ссылаться на решения партийных съездов и цитировать бессмертного вождя-сухофрукта? А ведь суммы их нищенских зарплат едва ли сопоставимы с количеством славословий в адрес вышестоящих идиотов…»
– Ложь! – уверенно заявила Тамара Васильевна. – Ни разу я не цитировала ученикам партийные документы!
– Вы их на флейте играть учите, – вздохнула Ольга Викторовна и грустно опустила свои приклеенные ресницы, – а я обязана твердить, что главное достоинство бетховенской Аппассионаты состоит в том, что её любил Ленин…
– Между прочим, он её и в самом деле любил, – недобро напомнил Жемчужников и снова углубился в чтение:
«…В Израиле я устроилась совсем не так плохо, как мне пожелали на партбюро. Учу язык, даю частные уроки музыки. На жизнь хватает. Даже откладываю кое-что на отпуск, который хочу провести в Ницце…»
– О, Ницца! – застонала Ольга Викторовна. – Хоть бы одним глазком посмотреть!
«…В Союз не поеду, хотя, сказать по правде, иногда тянет. Но не поеду уже потому, что секретарь райкома Трифанков сказал перед отъездом, что такой балласт, как я, советским людям не нужен. Куда мне, балласту, до него, ведь он выплывет при любой ситуации! Только всем хорошо известно, что лучше всего держится на поверхности…»
От такой откровенной хулы партийного начальства Жемчужников сперва зажмурился, потом покрылся липким потом и сразу же боязливо оглянулся.
«…Но Трифанков мне безразличен. Он не исключение: в райкомовских креслах удерживаются лишь подобные ему типы, а самые подлые и наглые из них пробиваются ещё выше, чтобы руководить государством. Хотя и это мне уже безразлично – жить-то с такой публикой вам, а не мне…»
– Ни хрена себе заявочки! – очередной раз вспылил завхоз. – Да за такие речи без суда и следствия… как врага народа! Ишь, какую змеюку на груди пригрели!
Красный, как рак, директор непослушными пальцами рванул галстук, вскочил и стал нервно метаться по кабинету.
– Может, дальше не читать? – жалобно застонал Жемчужников. – И так ясно…
– Читайте, – неумолимо повторила Тамара Васильевна.
«…И ещё мне интересно узнать: кто поселился в моей бывшей квартире? Уверена, что дали её не многодетной семье, мыкающейся по общежитиям, а какому-нибудь блатному из райкома…»
И здесь Нонна попала в точку: по райкомовской протекции в её квартиру вселился Жемчужников. Если упоминание о казенном баяне и пьянстве он пропустил мимо ушей, то такого оскорбления стерпеть уже не мог:
– Баста! Больше такую клевету не читаю. И вам не советую!
Он подхватился и принялся носиться по кабинету наперегонки с Григорием Николаевичем. Все стали провожать их взглядами, лишь Яшка тайком поглядывал на брошенное на стол письмо, силясь разобрать оставшиеся строки, писанные корявым тёткиным почерком.
Вдруг раздался смех, и все перевели взгляды на Наталью Абрамовну. Смеялась она как-то странно: из глаз катились слезы, и она достала носовой платок, но прижимала его почему-то не к глазам, а к вискам. И вообще это больше походило не на смех и даже не на плач, а на какие-то нервные частые всхлипывания.
– Господи, – шептала она лихорадочно, – неужели надо уехать, чтобы увидеть, в какой грязи и мерзости мы живём? Почему? За что?..
Тамара Васильевна и Ольга Викторовна принялись её успокаивать, Ефименко демонстративно отвернулся, а Григорий Николаевич и Жемчужников разом остановились и стали изумленно её разглядывать.
– Вы это… перестаньте… – пробормотал директор. – Дайте ей лекарство какое-нибудь, и пусть идёт домой. Мы тут сами…
Женщины вывели завуча из кабинета, а через минуту вернулись и сели на свои места.
– Оно понятно, – философски изрёк Ефименко. – Правда-матка глаза колет. Будь я на её месте…
– Замолчите! – выкрикнула Тамара Васильевна. – Оставайтесь на своём месте и помалкивайте. И так наговорили больше, чем следует!
Григорий Николаевич подёргал себя за растянутый галстучный узел и уставился на часы:
– Перестаньте собачиться, ради бога! Лучше займёмся ответом, пока совсем не перегрызлись…
– Пиши, – похлопал Яшку по плечу Жемчужников.
Мальчик послушно придвинул к себе чистый лист, попробовал ногтем перо и вздохнул.
– Пиши, – повторил Жемчужников и принялся на ходу сочинять: – «Открытое письмо». Написал заголовок? Теперь с новой строки. «По поручению парткома, профкома, администрации и коллектива школы…»
Яшка механически записывал и не понимал ни слова. Перед глазами всё ещё стояла плачущая Наталья Абрамовна. Ему было жалко её, а всех этих людей, обидевших её, он просто ненавидел. Хотя нет, Тамара Васильевна наверняка не виновата. И Ольга Викторовна тоже.
«…Провокационный характер вашего письма глубоко возмутил наш коллектив и заставил выступить с гневной отповедью агенту мирового сионизма…»
Коллективного сочинения явно не получалось, потому что все молчали, и Жемчужников в одиночку складывал непослушные фразы, в которые никак не вмещались распирающие его злость и негодование.
Перо послушно поскрипывало по бумаге, и Яшка нисколько не следил за тем, что пишет, лишь раздумывал о тётке Нонне, которую сейчас называли всякими плохими словами. Может, оно и так, но это всё-таки его тётка, и ругать её со всеми вместе казалось ему предательством.
– Чего остановился? – Жемчужников заглянул через плечо. – Устал?
– Перышко засорилось, – соврал Яшка и с преувеличенным старанием стал тереть перо о клочок бумаги.
Минуты три парторг выжидал, потом присел рядом и жёстко притянул его к себе:
– Ну-ка, ну-ка… Вот оно что! Значит, ты не согласен с тем, что пишешь? Да или нет?
– Пиши, – глухо сказала Тамара Васильевна, отворачиваясь. – Так надо, сынок…
«…Я, ваш племянник, ученик пятого класса, член Всесоюзной пионерской организации имени Ленина…»
– Может, написать просто – «пионер»? – как за соломинку ухватился Яшка за последние слова.
– Пиши, как велят! – взвизгнул Жемчужников. – «…возмущённый вашим…» Учти, слово «вашим» не с большой буквы, а с маленькой! «… возмущённый вашим провокационным письмом, публично заявляю, что отрекаюсь от вас…»
Легкое поскрипывание пера оборвалось.
– Что такое «отрекаюсь»? – Яшка в упор разглядывал парторга.
– Неужели не понимаешь? А я думал, ты разумный мальчик и не хочешь неприятностей себе и родителям…
Но Яшка его уже не слышал и заплакал в полный голос. Он не видел ничего перед собой, кроме этого страшного слова «отрекаюсь», которое отсекало всё, что
