Крольчатник - Ольга Владимировна Фикс
– А что, разве так бывает? – Марине как-то не верилось. Со своей московской колокольни ей не виделось решительно никакой связи между беременностью и несомненным правом личности на образование.
– А как же! Чуть живот появился – и сразу выперли. Мне тем более еще восемнадцати не было.
– А этот… От которого ты… – Марина никак не могла найти подходящее слово.
– А он в армию ушел. – Женя потянулась за новой тарелкой. – Еще осенью.
Марина автоматически попыталась перенести эту ситуацию в свою школу – об этом, вообще говоря, стоило бы подумать, как все это будет, когда… Но все равно то, о чем рассказывала Женя, звучало совершенно немыслимо.
– И где же ты тогда стала жить? – тоже наконец перейдя на «ты», спросила Марина. А в самом деле, где жить человеку, которому домой нельзя, поскольку дома у него практически нет, и в то же время там, где он до сих пор жил, тоже нельзя остаться?
– Сначала так и жила потихонечку в общежитии, девчонки меня там прятали от начальства. Учиться уже не ходила, конечно, а так жить – жила. От комендантши – у нее свои ключи были, все чистоту проверять ходила, стерва, – так я от нее в шкаф залезала. Залезу, понимаешь, в шкаф, запрусь изнутри и сижу. Один раз чуть было не задохнулась в шкафу в этом. Комендантша ушла уже, а я все дергаю дверь, дергаю, а она никак – заело что-то. А мне уже воздуха не хватает, мне и так-то уже трудно дышалось, срок большой, живот подпирает, ну я дергала, дергала, сама не заметила, как свалилась, отключилась ну прямо начисто, самой даже теперь не верится. – Женька замолчала, точно заново окунаясь во всю эту жуть.
– Ну? – поторопила ее Марина, не в силах дождаться развязки. – А кончилось-то все чем?
– Да ничем. – Женькин голос звучал отрешенно и равнодушно, как будто развязка-то ее как раз и не интересовала. – Потом все с занятий вернулись, пошли переодеваться, открыли, значит, а я, значит, оттуда и выпала.
Марина поежилась:
– И как, было с тобой что-нибудь после этого?
– Ни фига. – Женька рассмеялась. – Водой из чайника облили, и сразу, значит, все – встала и пошла. Так я до самых родов в общаге и просидела – и своим ходом ушла, между прочим, хотя от нас там километров пять было. Ну девчонки, правда, проводили немного, конечно, не до конца – время-то уже позднее было, у нас общагу в одиннадцать закрывали. Ну они, значит, домой, а я, значит, дальше пошла. Холодно, ветер, я прям заледенела вся. Такой цирк, ежели вспомнить. И схватки! Иду, прямо не могу, согнувшись. Ну да ничего, дошла как-то. – Женя легко, стремительно повернулась, отставляя куда-то вдаль, на задний, более безопасный план какую-то особо тонкую и красивую и оттого видно особенно любимую чашку. – А дальше, ты слушай, что дальше было! Дойти-то я дошла, а там ведь у них заперто, ну ночь же. И звонок не работает – провода оборвало, ветер в ту ночь жуткий такой был!
– Боже мой! – в ужасе выдохнула Марина.
– Да вот! – Женя опять засмеялась, явно довольная произведенным впечатлением. – На мое счастье, двери входные там стеклянные были. Как садану по стеклу сапогом со всей дури – а сапоги, между прочим, кирзовые, у нас у всех, кто в конноспортивной секции занимался, такие были – стекло вдребезги, шум, грохот, народ набежал, давай ругаться, стекло-то небось денег стоит, а у меня, без очков ясно, что нет ни копейки. – Женя снова замолчала, на сей раз улыбаясь мечтательной такой полуулыбкой. Видно, чем-то все эти жуткие воспоминания были ей дороги и приятны. – Вот, – произнесла она наконец. – Потом почти сразу Димыч родился, меньше чем через час. И помучиться-то толком не успела. Порвалась вот только вся. Четыре-то килограмма, конечно, – последнее было сказано с классической материнской гордостью.
Впрочем, сказав эти слова, Женька снова помрачнела.
– Дальше-то, конечно, хуже было, – произнесла она и опять надолго замолчала.
– Почему хуже? – не выдержала наконец Марина.
– Ну а как же? Жить-то ведь по-прежнему негде. Ну родить я родила, пожалуйста, вот он, Димыч, получите и распишитесь и валите теперь отсюда на все четыре стороны. А куда? В общежитии-то я и одна еле-еле продержалась, а уж с малым-то, сама понимаешь.
– И что, ничего-ничего нельзя было сделать? Ну пойти там куда-нибудь… Все-таки ведь ребенок!
– Ходить-то я ходила. И в милиции была, и в роно, и в Горздравотделе, везде один ответ: прописки же у вас нет – ну и катитесь отсюда на три веселых буквы. Почему именно мы должны с вами мучиться? У тебя-то, конечно, прописка есть? – неожиданно перебила она саму себя.
– Ну… Конечно, есть, – ответила Марина, испытывая нечто вроде смутного стыда по этому поводу.
– Вот то-то ты и не знаешь, что это такое. Ты ее береги, – серьезно сказала Женя. – Прописка, знаешь, это такое дело… С пропиской-то ты человек, а без прописки ты как собака без привязи, любой, кто хочет, изловит и отправит на живодерню.
Женька опять было замолчала, однако справилась с собой, сглотнула и продолжила свой рассказ:
– Да, так вот, значит, и ходили мы с Димычем, ходили, и везде говорят: сдавай-ка ты его, милая, в детдом, а мы тебе, так и быть, подыщем работенку какую-нибудь с общежитием. Ха! Как же, разбежалась! Умные какие нашлись! Своих пускай сдают. Я так там тетке одной и сказала, ух она разоралась: «Да я тебе! Да я сейчас! Да я милицию позову!» Подумаешь, напугала! – Женькины кулаки рефлекторно сжались, и Марина невольно отодвинулась. Однако слишком многое в этой истории оставалось еще для нее неясным.
– А где же ты жила все это время? Пока всюду ходила?
– Ну где жила? Да по-разному. В основном у девчонки одной жила, которая техникум наш на год раньше закончила, распределение получила и дали ей от ее совхоза барак. Хибара, скажу тебе, страшная, холодина – почти как на улице. Ну, значит, Димыч у меня и заболел от холода этого, верно. Тогда его в больницу детскую взяли, ну а пока он в больнице, и я там при нем вертелась, значит. До весны кое-как дотянули, а там… Есть-то чего-то надо? Вот я, значит, и пошла на вокзал.
– На вокзал? Это зачем же на вокзал?
Женя искоса взглянула на Марину и вдруг залилась краской.
– Работать, – процедила она сквозь зубы, взяла в руки очередную тарелку
