Разочарованные - Мари Варей
– Оби-Ван! Ко мне!
Совершенно мокрый золотистый ретривер, резвившийся у кромки воды, подбежал к хозяйке и стал тереться о ее джинсы. Анжелика присела на корточки рядом с псом, потрепала его по загривку и пожурила с нежностью, какой она не одаривала ни одного человека:
– Не заходи так далеко, дурачок, ты пока что плаваешь как топор!
Щенок, которому едва исполнилось шесть месяцев, хозяйку еще не слушался: в ответ он лизнул ее в лицо и тут же унесся опять играть с волнами. До этого у нее тринадцать лет прожила немецкая овчарка по кличке Чубакка. И когда пес умер, она поклялась больше не заводить животных. Но в начале сентября Мия вернулась в Бувиль с Оби-Ваном – бежевым пушистиком с черными глазками, способным растопить лед в сердце лучше всякого глобального потепления. Анжелика попыталась было протестовать, но Мия ответила с лучезарной улыбкой:
– Это не вместо Чубакки, я знаю, что его заменить невозможно. Это вместо меня. Чтобы я могла спокойно сосредоточиться на своих занятиях медициной, не думая о том, как ты хандришь тут в одиночестве.
Анжелика сдалась. Она никогда ни в чем не отказывала Мие и вовсе не хотела стать обузой для дочери. Мия должна быть свободной, у нее вся жизнь впереди, ее ждет блестящее будущее. Анжелика считала чудом, что ей, у которой все в жизни было наперекосяк, удалось в одиночку воспитать такую замечательную девушку, как Мия. Мысль об аборте и в голову не пришла Анжелике, когда в семнадцать лет она узнала, что беременна. Это случилось через год с небольшим после исчезновения Сары. Отец ребенка, парень, работавший в морском клубе, с которым Анжелика встречалась несколько недель, порвал с ней, услышав о беременности. Признать Мию своей дочерью он так и не пожелал.
Считалось, что Анжелика прогуливала школу из-за того, что попала в компанию наркоманов и наркодилеров, поэтому ее решение оставить ребенка в семнадцать лет шокировало всех. Анжелика же сразу поняла, что материнство станет ее спасением. На УЗИ она растрогалась, увидев, как бьется крохотное сердечко, удивительным образом созданное ее собственным телом, которое раньше служило ей одной. В конце приема гинеколог вложил снимок УЗИ между медкартой и буклетами о планировании семьи. Выйдя из больницы, Анжелика выбросила в мусорку все, кроме черно-белой фотографии с размытым изображением бутончика, распускающегося у нее в животе. Этот снимок до сих пор, вот уже девятнадцать лет, хранится в ее прикроватной тумбочке. Она нисколько не удивилась, когда предполагаемая дата родов, которую ей назвали, выпала на восьмое октября, день рождения Сары. Анжелика не стала просить помощи у матери, вечно твердившей, что поднимать в одиночку двоих дочерей – ее крест. Анжелика никого не слушала, сразу отказалась от сигарет, травки и алкоголя, дабы не навредить ребенку, записалась в библиотеку и стала брать там книги о воспитании детей.
Когда Мари-Клер Куртен поняла, что дочь твердо намерена оставить ребенка, она выгнала ее из дома. Стояло лето, и Анжелика, чтобы раздобыть денег, начала вместе со стариком Рене собирать по утрам мидии в пластиковое ведро и продавать их потом местным ресторанам. Кроме своей матери, конечно. Анжелика скиталась по друзьям, а в августе несколько раз даже спала на пляже, положив руки на огромный живот, уродовавший ее подростковую фигуру. Когда у нее отошли воды, она в слезах позвонила в дверь родительского дома. Мари-Клер, увидев дочь, пришла в негодование, но все же поехала с ней в больницу и прождала в коридоре все тридцать два часа, пока длились тяжелые роды, сопровождаемые ором и крепкими ругательствами ее дочери. Когда Анжелику с открывшимся кровотечением срочно повезли в операционную, врачи не придумали ничего лучше, как всучить ребенка бабушке, невзирая на ее возражения. Мари-Клер взглянула на этого липкого, кричащего младенца с отметинами от акушерских щипцов на голове и поразилась: для нее все новорожденные, в том числе ее собственные дети, казались неприятными, сморщенными, вопящими существами, однако сейчас она держала на руках само совершенство – самую красивую, самую восхитительную малышку из всех когда-либо появлявшихся на свет. В пятьдесят один год на Мари-Клер, которая никогда не была хорошей матерью, словно спустилась вдруг божья благодать, и она стала бабушкой. После роддома Анжелика спросила мать, можно ли ей вернуться домой, взамен она была готова работать официанткой в ресторане. Мари-Клер, не желая расставаться с Мией, согласилась. Так вместе они и жили, лелея Мию, будто последнюю розу, оставшуюся во вселенной после апокалипсиса. В этой любви девочка выросла чуткой, нежной и вдумчивой – полной противоположностью Анжелике, что восхищало совсем юную мать и обожающую внучку бабушку.
Анжелика прикурила сигарету, стоя у кромки воды – волны ласкали ее резиновые сапоги. Она скучала по Мие. Из года в год каждое утро в любую погоду она гуляла по одним и тем же местам, вспоминала чудесные мгновения, проведенные с дочкой, которые пронеслись с головокружительной скоростью. Ничто в ее жизни не могло сравниться с тем счастьем, какое ей доставило материнство, – это было единственное, в чем она, пожалуй, преуспела.
– Оби-Ван! – позвала она собаку. – Я пошла. Ладно, сам будешь виноват!
Она повернулась спиной к щенку и сделала вид, будто уходит, но поглядывала назад, желая убедиться, что Оби-Ван последовал за ней.
Анжелика прошла по песчаной дорожке, пролегающей через заросли осоки, поднялась на высокую часть берега и вскоре оказалась у крошечного, затерянного в дюнах домика. Она постучала в дверь, как делала каждое утро. Ей отворил старик Рене. В руке он уже держал две щербатые кружки с горячим кофе. Одну из них он, кряхтя, протянул Анжелике, и они уселись перед его лачугой. Когда-то это был сарай, но четверть века назад Рене переоборудовал его в жилище, после того как потерял в автокатастрофе все, что составляло его жизнь, – жену и дочь Каролину, которую он по-прежнему ждал у школы каждый день. Потом он лишился работы, дома и частично разума. Городская администрация не решилась выселить его из этого сарая, так он и остался здесь жить. Стариком Рене его стали называть уже лет двадцать назад, хотя тогда ему не было и пятидесяти. Старость – это не только возраст, это
