Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан
– Мириам из принципа не доверяет ни одной девушке, которая только посмела подойти к Тоби, – замечает Бен, доливая им остатки шампанского.
– А вот ты-то везучая, – говорит Мириам Ирен. – У Ханно вкус что надо. Тоби тут говорил, что его Гермина прелестная. И вот она-то вкалывает! И его сможет подтянуть.
Ирен не хочет показывать вида, но ее это неприятно удивляет. Она никогда и слышать не слышала ничего об этой Гермине. Неужели Ханно так мало ей доверяет? От того, что Мириам в курсе, к уязвленной гордости прибавляется еще и укол ревности.
– Думаешь? – спрашивает она непринужденным тоном. – Я с ней еще не познакомилась. Ты ее знаешь?
– Ханно показал мне фотографию. Миниатюрная такая девочка. За твоего сына я не беспокоюсь, у него голова на плечах есть. Чего не скажешь о Тоби – этот легко дает водить себя за нос…
– Как тут не сказать, что он прошел хорошую школу со своей матерью, – дразнит ее Бен. – Может, оставишь его в покое – пусть приобретает опыт и меняется?
Ирен рассеяно слушает их перепалку, гадая про себя, как убедить сына рассказать ей об этой девушке. Она поневоле думает, как это несправедливо – ведь Мириам мать-наседка, иногда со склонностью к подавлению, а она при этом по-свойски шушукается с Ханно о том, из чего ее, Ирен, исключили.
Домой она возвращается уже поздним вечером. Кладет на буфетную стойку пакет свежесобранных орехов – его дал ей Бен, – ищет в кухонных ящиках орехокол, походя ругнувшись на Ханно – никогда не кладет вещи на место. Схватив первый попавшийся под руку нож, она накладывает его поверх и пытается так расколоть орех, тот сопротивляется и ломает лезвие, резанув ее по пальцу. У нее вырывается ругательство, она ищет чем перевязать. Ей приходит в голову, что Ханно ведь может и влюбиться. Если так – она не понимает, почему он скрывает это от нее. Опасается ее встревожить? Чтобы она не чувствовала себя покинутой?
Откопав в ящике старый деревенский складной нож, она просовывает лезвие в середину скорлупы, пробивает в ней брешь и наконец пальцами раскрывает орех.
Внимательно рассматривает вспоротый плод, обнажившиеся в лунках ядрышки.
И думает о медальоне Виты.
Вита
Утро понедельника – перед ней еще дымится чашка с горячим кофе, когда она раскрывает его. Ларчик так долго оставался закрытым, что ей приходится приложить усилие – перчатки мешают, а волнение придает неловкости. Внутри – сложенный вчетверо тоненький лист бумаги. Ее сердце бьется быстрее при виде нарисованного на нем лица ребенка. Точность линий поражает ее. Видно все – от ямочек на щеках до ресниц. На волосах карандашные штрихи становятся чуть легче – так передается их белокурость. Автору рисунка удалось изобразить взгляд и выражение лица мальчика. Портрет подписан: «Кароль Собеский, 5 нояб. 1938».
Она сразу же думает о еврейском мальчике. Взгляд обращается к собранным Хеннингом документам и фамилиям женщин по имени Вита: Яновская, Крыжек, Горчак, Новицкая, Собеская.
Вита Собеская.
Кароль Собеский.
Ее сын?
Пятое ноября 1938 года могло быть днем его рождения.
В феврале 1942 года Виту Собескую перевезли из варшавской тюрьмы в Аушвиц. Могли ли ее потом отправить в Равенсбрюк, где она и погибла в газовой камере вместе с ребенком, не приходившимся ей сыном? Когда она набирает в поисковике ИТС «Кароль Собеский», пальцы немного дрожат.
В картотеке двадцать человек с такими именем и фамилией, но все родились до 1921-го. В 1938-м они были уже слишком взрослыми, чтобы походить на мальчика с рисунка.
Она открывает окно, закуривает.
Теперь ей предстоит найти троих, и это начало настоящих поисков.
После обеденного перерыва она отправляется в хранилище. Дитер Беренс, один из тамошних архивистов, соглашается вместе с ней посмотреть корреспонденцию, хранящуюся в досье Лазаря Энгельмана. Он так же сух и неприветлив, как и хранитель пыльных залежей Би-би-си. Она идет за ним вдоль лабиринта этажерок, слушая гул вентиляторов. Архивы, как вино, хранятся при определенной температуре. Как только окончилась война, Германия финансировала их сохранение. Оцифровав фонды, архивисты признали, что следы представляют ценность сами по себе. Теперь с ними обращаются с величайшей осторожностью.
Когда оба надевают перчатки, Ирен просит показать ей два фотоснимка Лазаря Энгельмана. То, бухенвальдское, и его фотографию после освобождения. Беренс настороженно протягивает их. Ей требуется время, чтобы рассмотреть их как следует. На оригиналах все еще нагляднее – печаль первого снимка отражается на втором, послевоенном. Уже не столь изможденное лицо озарено улыбкой, но взгляд выдает, сколько пришлось пережить.
Корреспонденция – она не была оцифрована – доверена ИТС архивистом из Яд ва-Шем в мае 1978 года. Беренс читает ей это голосом, который скорей подошел бы работнику морга. Израильский чиновник объясняет, что некая мадам Торрес прислала им из Парижа конверт на имя Лазаря Энгельмана. Она не знала, как найти его самого, но слышала, что он давно проживает в Эрец-Исраэле, и выражала надежду, что там конверт можно передать ему лично.
Израиль. Ирен не ошиблась.
Что касается выжившего в Треблинке, покинувшего страну в конце пятидесятых годов, – израильский архивист предположил, что когда-нибудь этот человек обратится в ИТС с просьбой взглянуть на его досье. Письмо мадам Торрес разрешалось вернуть адресату.
Ирен удивляет, что конверт до сих пор запечатан.
– За тридцать лет никому не пришло в голову его вскрыть?
– Это частная переписка, – поджав губы, отвечает архивист.
И Ирен вспоминает: да, его ведь брал на работу Макс Одерматт. Для него святы внутренние правила: никакой самодеятельности без санкции вышестоящих.
– И никто не подумал, что этого человека хорошо бы разыскать?
– Надо полагать, никто у нас этого и не требовал.
– Мне необходимо узнать, что написано в этом письме.
– И речи быть не может, – повторяет Беренс, высокомерно, будто разговаривает со стажеркой.
Она чуть приподнимается на каблуках своих лодочек, чтобы смерить его пренебрежительным взглядом; его одеколон отвратителен:
– Я разыскиваю Лазаря Энгельмана. Эту миссию на меня возложила директриса. Письмо может помочь мне в поисках. Так что извольте принять на себя непосильную для вас ответственность вскрыть его при мне.
Они обмениваются непримиримыми взглядами, но Ирен сказала волшебное слово. Дитер Беренс – примерный служащий, пожелания директрисы для него – закон. Ножом для разрезания бумаг он вскрывает конверт, в котором – несколько страниц на испанском языке с необычной орфографией. Письмо начинается как обычно: вот только «Mi querido» написано как «Mi kerido»[13]. Они оба не владеют испанским. У Ирен идея: привлечь Монце Трабаль,
