Плохая хорошая дочь. Что не так с теми, кто нас любит - Эшли С. Форд
Школа была для меня безопасным местом, пока учительница не предположила, что из-за моего продвинутого уровня чтения меня нужно перевести в группу с углубленным обучением для второго и третьего классов. Новая учительница казалась достаточно милой, но несколько моих одноклассников почти сразу невзлюбили меня, что было нормально. В целом я прикладывала достаточно усилий, чтобы слыть «хорошей», но за пределами семьи почти никому не пыталась понравиться. Некоторые мне симпатизировали, другие нет, и это было в порядке вещей. Пока один мальчик, Тай Эпплгейт, не выбрал меня в качестве жертвы. Он жил в нашем жилом комплексе, был намного крупнее, чем я, и избивал меня каждый раз, когда видел, что я, по своему обыкновению, играю одна. В конце концов мама сказала, что если я не ударю его в ответ, то она ударит меня за то, что я не защищаю себя. В следующий раз, увидев Эй Джи, я швырнула камень ему прямо в лицо, прежде чем он успел ударить меня. Он упал на землю, корчась от боли, а я воспользовалась представившимся шансом и стала энергично пинать его. Пытаясь вогнать его в песок, я вспоминала слова бабушки: «Я никогда не проиграла ни один бой в своей жизни, потому что не прекращала бороться, пока не выиграю».
Дедушке не обязательно было напоминать мне о том, что не следует доверять мальчикам. Я уже знала, что им не стоит доверять. И мужчинам. Особенно мужчинам. В тот период моей жизни дедушка был единственным взрослым мужчиной, который не заставлял меня нервничать. Даже мои дяди, которые никогда не делали и не говорили ничего сомнительного в мой адрес, вызывали у меня тошноту при одной мысли о том, чтобы остаться с ними в одной комнате. Это было связано со случившимся с моей двоюродной сестрой. С тех пор как я узнала, что ее домогался собственный отчим, я не чувствовала спокойствия в обществе большинства мальчиков, да и вообще мужчин. Проросший внутри меня страх не походил на те страхи, что я испытывала раньше. Это был страх, который заставляет плакать еще до того, как что-то случится. И я плакала. Я снова начала плакать перед сном, чтобы покрепче заснуть. Маме я об этом не говорила. Ничто не злило ее больше, чем мои слезы, и я не знала, поймет ли она разницу между этими слезами и теми, что были раньше.
Мама стала одержима идеей защитить меня от того, что случилось с Би. Всякий раз, когда я уходила в чужой дом поиграть, переночевать или просто погостить, сразу же после моего возвращения мама начинала допросы:
— Кто там был? С тобой ничего не случилось? Кто-нибудь дотрагивался до тебя? Лучше не ври мне!
Мама гневно взирала на меня, как будто я сделала что-то плохое, а она знала правду и просто ждет, когда я признаюсь. Ее слова пугали меня. Я стала бояться, что рано или поздно нечто подобное обязательно произойдет. А иначе зачем маме так настойчиво повторять, чтобы я ей не врала? Зачем ей приходить в ярость? Я не была уверена, что у меня получится физически защититься, если кто-то вздумает ощупывать меня, и поэтому решила, что лучше всего укрыться в своей спальне. Разве не этому пыталась научить меня мама? Что любой мужчина может прикоснуться ко мне в любой момент? Даже если я ненавидела ее манеру задавать вопросы, ее постоянные предупреждения все же заставили меня волноваться. Защита своего тела стала для меня целью номер один. Дедушке не нужно было убеждать меня в необходимости проявлять осторожность. Если со мной заговаривал какой-нибудь мужчина, когда я была одна, я сжималась от страха. Я следила за их появлением, потому что в моем детском сознании они все приходили за мной.
Дедушка рассказывал мне истории, старые, бесполезные, сухие, как кожа на его ребрах. Интерес к тому, что говорил дедушка, проявляли только брат и бабушка. Брату хотелось услышать смешную историю. Бабушка хотела убедиться в том, что поступила правильно, уйдя от него несколько десятилетий назад.
Я знала, что он поколачивал бабушку, да и она давала сдачи. Я также знала, что не должна говорить об этом. Когда он мне пересказывал свою версию той давней истории, я закрывала глаза и представляла себе бабушку, размахивающую чугунной сковородой и с кастрюлей кипящей воды в другой руке. Я представляла, как дедушка увертывается от кипятка, но тут же получает по шее восьмифунтовой поварешкой. Я думала о маме, которая пыталась заснуть под их крики или, возможно, прижималась к сестрам, и все они боялись, но кого? Своей матери? Своего отца? Того, что на них обрушится крыша дома? Сплошные вопросы, которые я не смела задавать, по поводу историй, которые я не должна была слушать.
— Шлепала меня по заднице, а потом сама кричала на меня за то, что я слишком шумный.
Усмехнувшись, дедушка швырнул в кучку очередную лягушачью ногу. Пальцы его были сильными и проворными — казалось, лягушки ценили это. Выбросив через кухонное окно на задний двор тушку, он снова усмехнулся. Я рассмеялась, хотя не поняла шутки. Я редко понимала его шутки. Но знала, что ему нравится, когда я смеюсь.
И тут ведро в углу, из которого слышались громкие всплески, опрокинулось. В хлынувшем на пол потоке воды забарахтался единственный живой сом. Вода проникала в забитые грязью щели, в уголки, которые никто никогда не смог бы прочистить, да и не стал бы пытаться. Мы с дедушкой смотрели, как сом борется за кислород и, трепыхаясь, мечется из одного угла в другой. Наконец он замер, продолжая двигать жабрами, и тогда дедушка взял его обеими руками и со шлепком опустил на стол передо мной.
— Я не был таким уж плохим, но толку от этого не было. От мужчин вообще
