Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень - Евгения Луговая
Зато скоро ей предоставился шанс узнать, как ее видит Пьетро. Однажды вечером, в конце ноября, когда она безуспешно продиралась сквозь шестую главу учебника по конституционному праву, хотя куда больше ее тянуло к томику Грэма Грина, валявшемуся рядом, он позвонил ей и предложил встретиться через пару часов в итальянском кафе напротив Виктории Холл44.
– Другие подойдут позже? – спросила она.
– Других не будет, я зову только тебя, – сказал он смущенно.
Никто из них никогда не встречался по отдельности, насколько знала Ева. Всегда вместе, как единый организм или братство кольца. Но скука, навеянная занятиями, была настолько сильной, что она согласилась. Даже антрацитовое небо, расчерченное багровыми шрамами молний, не стало для нее помехой. Она специально не стала надевать платье, натянув просторную рубашку ализаринового цвета.
Поначалу все выглядело вполне безобидно. Они ели пиццу, обсуждая нейтральные темы; она подчеркнуто рано подозвала официанта, вызвавшись платить за себя. С неудовольствием заметила, что друг не оставил ни сантима чаевых – для нее это был своеобразный показатель душевной щедрости человека. После ужина Пьетро захотел продолжения, позвав ее в кино – на только что вышедший американский фильм в пастельно-неоновых тонах про заброшенный в пустыне мотель. Тут уже ей не удалось отразить атаку, когда он купил билеты на двоих. Во время разговора, после того как в зале загорелся свет, он попытался дотронуться до ее украшения на шее в виде мексиканского креста, якобы он такого никогда не видел, и она невольно отстранилась от липкого прикосновения его теплых пальцев. Ева начинала чувствовать неловкость, как бывает, когда даешь человеку ложные надежды. Впрочем, оставалось слабое утешение, что ей лишь почудилось, что его интерес пересекает дружеские рамки.
Он развеял последние сомнения, когда они ехали обратно в полупустом ночном трамвае, чуть не падая друг на друга на поворотах, хотя она старалась встать подальше. Нелепость момента подчеркивал уличный музыкант, только что взошедший на борт и уже фальшиво раздувающий меха своей видавшей виды гармошки. Ему вторили остаточные раскаты ноябрьского грома за окном.
– Может быть, ты хочешь как-нибудь прийти ко мне? – сказал Пьетро, нервно теребя в руках ремень сумки, – мы могли бы приготовить ужин, посмотреть кино…
Ева почувствовала слабый запах пота, исходящий от итальянца, ставшего сейчас собирательным образом всех мужчин, которые впервые осмеливаются признаться женщине в своих зарождающихся желаниях и смутно предчувствуют отказ. Ей было заранее жалко его.
– Я… Не знаю, правда, – сказала она, мечтая, чтобы этот разговор закончился как можно быстрее. Она уже проклинала себя за то, что согласилась на эту уединенную встречу и в то же время понимала, что все равно неосознанно хотела получить подтверждение своей привлекательности, пусть даже от того, кто совсем не интересовал ее, как мужчина. Даже этим не нужным ей симпатиям можно было найти применение, бросая их в копилку тщеславия, как монетки в фонтане, потемневшие от воды и времени.
Остаток пути они ехали молча. Пьетро оказался понятливым и ни разу не поднимал эту тему снова. Однако с тех пор он стал заметно холоднее относиться к ней. Старался никогда, даже случайно и на несколько секунд не оставаться с ней наедине, почти не поднимал на нее глаз на дружеских встречах, даже если они сидели друг против друга за столом. Один раз, когда никто кроме него и Евы не смог прийти на еженедельный сеанс в киноклубе, он сделал вид, что не заметил подругу в нахлынувшей после начальных титров темноте. Вместо этого он сел с Кристофом, который улыбнулся ему своей неизменной сахарной улыбкой, будто больше всего на свете радовался такому соседству. Казалось невозможным хоть раз увидеть его потерянным или расстроенным.
От Евы также не укрылись перемены в настроении Анны-Марии: она словно растеряла часть своей живости, стала все чаще отказываться от встреч, ссылаясь на головную боль или неотложные дела. Густаво предполагал, что девушку выматывает работа ассистентом при одиозном профессоре армянского, но Ева чувствовала, что тут замешано что-то более тонкое, касающееся внутренней жизни. Она все ждала подходящего случая, чтобы спросить подругу о том, что с ней происходит, но та словно избегала откровенности. Ева привыкла, что общение с русскими подругами отличалось несоизмеримо большей открытостью: ей не хватало этого с итальянкой.
Перед рождеством, когда в городе выпало и тут же растаяло первое тончайшее кружево снега, друзья пришли на концерт Евы в храме Мадлен. Когда хор полукругом расположился на помосте и голоса их гулко поплыли к куполу, она тут же выцепила взглядом лица знакомых, занявших места в третьем ряду. Она пела для них, чувствуя на плече крыло ангельского вдохновения. После концерта отказалась от традиционного праздничного ужина для участников хора и в своем длинном черном платье с обязательным рубиновым фуляром на шее побежала к друзьям, которые среди нарядной праздничной публики казались пришельцами из прошлого. Особенно Анна-Мария, укутанная в кокон анорака цвета мирты.
– Хорошо смотришься, – присвистнул Густаво, глядя на Еву.
– Вам понравилось? – спросила она с замиранием сердца.
И тут же поняла ответ по их довольным улыбкам. Их одобрение очень много значило для нее.
– Особенно та русская песня, – сказала Анна-Мария, всплескивая руками. – Кстати, о чем она?
– Называется «Эта ночь святая». Снова про ту ночь, когда родился бог, – объяснила Ева. – Знали бы вы, как она нам сложно далась! Я стала консультантом по русскому произношению, и все равно вряд ли хоть один русский сегодня разобрал бы слова.
– То есть это песня про день моего рождения? – ухмыльнулся Густаво.
Они пошли отметить концерт в немецкую брассерию на вокзале. В свете фонарей базальтовый асфальт переливался бриллиантовым блеском. Небо сыпало легчайшим жемчугом снега. Каждый взял себе по flammenküche45, и вдруг Еве захотелось немного спровоцировать друзей: она завела разговор о внешности актеров.
– Кто, по-вашему, самая красивая актриса? – спросила она парней.
– Бриджит Бардо в молодости, – не задумываясь ответил Густаво.
– Сложно выделить кого-то одного, – покачал головой Пьетро, – но я точно знаю, что мне нравятся южные женщины. Испанки, итальянки… Светловолосые и светлокожие не для меня.
Анна-Мария постаралась спрятать довольную улыбку. Сегодня она накрасила губы вишневой помадой, что выгодно подчеркивало ее чернильные глаза. Еве показалось, что это был выпад в ее славянскую сторону – кажется, она недооценила мстительность итальянца. Она с замиранием сердца ждала ответа от того, ради кого и затевался этот вопрос, но он ответил не сразу.
– Мне нравится необычная внешность, нетипичная, – сказал наконец Карлос.
– Например? – подалась вперед Анна-Мария с неподдельно заинтересованным видом.
– Не люблю классические черты лица, – пояснил он, – всегда должна быть какая-то изюминка.
Еве оставалось лишь гадать, что в его понимании может считаться изюминкой – ее чуть удлиненное лицо эль грековского типа, или невероятная эклектика стиля итальянки, головные повязки и длинные свитера которой он часто хвалил.
Тогда же, в канун Рождества, закончился цикл фильмов полюбившегося Еве польского режиссера, и все испытывали легкую грусть как при прощании с хорошим знакомым. В каком-то смысле он стал шестым членом их компании; случаем, который свел их вместе. Казалось, уходит что-то важное, микроскопическая эпоха их жизни, по крупице отнимая юность. Отмечая окончание в квартире Карлоса, они решили, что даже если когда-нибудь разъедутся из Женевы, все равно будут встречаться хотя бы несколько раз в год, где бы ни находились в тот момент.
Они уже обменялись подарками. В основном это были книги в блестящей новогодней упаковке, но Анна-Мария, как всегда, отличилась, со смущенной улыбкой вручив каждому по увесистому пакету. С опаской заглянув туда, ребята увидели разноцветные банки с мармеладом и джемом, длинные зеленые пачки
