Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень - Евгения Луговая
– Чтобы все женщины меня любили. – он выдержал театральную паузу, хитро глядя на девушек, – ладно, шучу. Мне сложно говорить о таком серьезно, но я бы хотел, чтобы Мэри была жива, и мы вместе жили бы в какой-нибудь японской провинции, в тихом скрипучем домике под сенью слив у реки. И чтобы вечерами мы с ней просто сидели у воды и молчали, улыбаясь друг другу.
Он впервые назвал имя своей умершей возлюбленной, и сердце Евы дрогнуло от жалости – таким тяжелым, бездонным и не похожим на обычно шутливого Густаво, сделался его взгляд, будто простой вопрос Пьетро вихрем сорвал с него маску. Она видела, что Анна-Мария тайком вытерла что-то в уголке глаза. Ее впечатлительность не знала границ.
– Это самое лучшее желание, – тихо сказал Пьетро, максимально умерив скорость и бодрость своего итальянского темперамента, не соответствующего моменту. Он умел быть чутким, когда это было необходимо.
– Красиво, Густаво, – поддержала его Анна-Мария. – А я мечтаю о том, чтобы открыть собственную школу. Мой дедушка был директором гимназии в Неаполе, и он всегда мечтал, что я пойду по его стопам. К тому же, я обожаю детей.
– Тоже в Неаполе? – спросил Карлос, заинтересованно глядя на нее. Ева поняла, что ей не нравится, что он часто смотрит на нее так, и тут же одернула себя – какая ей разница?
– Можно в Неаполе, можно здесь. Но все это так сложно, сомневаюсь, что…
– Едва ли так сложно, как мое желание, – веско заметил Густаво, и все пристыженно замолчали.
– Ты хотела бы преподавать там древнегреческий? – продолжал Карлос, отставляя в сторону допитую чашку.
– В том числе, – кивнула Анна-Мария, – но не думаю, что это кому-то надо.
– Если звезды зажигают, значит это кому-то надо, – улыбнулся Карлос, и Еву в который раз поразило то, как он разбирается в русской литературе. – Ну а ты, Ева? – спросил вдруг он, резко повернувшись к ней.
– Мечтаю написать книгу, – тут же ответила она, – и желательно не одну. Я с детства хотела стать писателем – после того, как передумала быть кассиршей.
Она на секунду выпала из разговора, погрузившись в свои мысли. Ее всегда будоражила любая информация о писателях, о том, что их вдохновляет, как рождаются их сюжеты, о методах их работы – это приоткрывало завесу в другой мир; мир людей, которым есть что сказать. Недавно, когда Ева читала художественную биографию сестер Бронте, она внезапно поняла, что настоящий писатель всегда сможет пробиться, явить миру свой особенный голос, даже если его пытается заглушить деспотичный отец, общество, скованное гендерными условностями, или могильный холод, пронизывающий вересковые пустоши. Только она не знала, достаточно ли силен и уникален ее собственный голос – и очень боялась узнать.
– Кассирши полезнее для общества, чем писатели, – рассмеялся Густаво, но тут же понял, что переборщил, – прости, я имел в виду плохих писателей. Но я знаю, что ты стала бы хорошим. В тебе есть одно очень важное качество.
– Какое же? – спросила она, поймав себя на мысли, что уже нахмурилась, как обиженный ребенок.
– Ты как ребенок, – сказал он, не ведая, что точно повторил слова ее внутреннего голоса, – в хорошем смысле. Тебе все интересно, тебя еще можно чем-то удивить, за сменой твоих эмоций интересно наблюдать…
Ева заметила, что Карлос кивнул, соглашаясь с Густаво, и тут же повеселела.
– Ну а мне хочется, чтобы мои родители всегда были здоровы, – громко произнес Пьетро и торжествующе улыбнулся, словно телезритель, угадавший ответ в викторине.
– Так нечестно, – возмутился Густаво, – такое мы все могли сказать, это из сферы очевидного и непреложного, колись чего ты на самом деле хочешь!
– Он прав, Пьетро, – закивала Анна-Мария, – откройся нам, тут все свои!
– Просто это звучит глупо, еще более банально, слишком по-женски, – насупился он, стараясь не смотреть на обиженную последним словом Анну-Марию, но тут же набрал воздуха в легкие и выпалил, – Хочу найти свою любовь. Ту единственную женщину, которой я по-настоящему буду нужен. Как маме.
– Как это по-итальянски, – усмехнулась Ева.
– И чтобы все как у Кольриджа, да? «Восторги, страсти и мечты, все, что волнует нашу кровь», – продекламировал Густаво, прижав руку к сердцу.
– Ага, значит ты все же читал его, умник? Не Мисимой единым? – обрадовался Пьетро, легонько ударив его по плечу. Они тут же затеяли шуточную драку ложками, разбрызгивая вокруг чайные капли.
– Кажется, остался только ты, Карлос, – прервала их Анна-Мария, плотнее укутываясь в плед.
Он серьезно посмотрел на них, его зеленые глаза затуманились, и в который раз Еве показалось, что несмотря на физическое присутствие, он не до конца здесь. Будто знает что-то неподвластное им, и каждую секунду охраняет это зыбкое знание.
– Я хотел бы покорить время. Подчинить его себе, – сказал он, и встав с дивана, вышел на веранду через балконную дверь.
– Что он хотел этим сказать? – озадаченно спросил Густаво, глядя вслед Карлосу.
– Зная Карлоса, думаю он ровно то и хотел сказать, – подытожил Пьетро и тоже вылез из кресла, в котором согнулся во весь свой двухметровый рост, – дом, конечно, шикарный, но кресла не самые удобные, Густаво, ты уж не обижайся…
– Да уж, он такой, – кивнул Густаво, – я слышал, он даже сексом занимается под концерты Брамса…
– Не представляю, как можно делать два таких великих дела одновременно, – почесал голову Пьетро.
Не готовая к такой информации, Ева покраснела. Она мысленно согласилась с Пьетро насчет того, что Карлос всегда говорит то, что думает. Но как часто это слишком сложно для понимания! Даже итальянец, несмотря на долгое знакомство с другом, не был посвящен во все тайны, скрывающиеся в его душе, как сокровища в пещере Али-Бабы. Чего же было ожидать ей самой? Несмотря на свою избирательную нелюдимость, однажды сблизившись, она становилась неудержимым экстравертом, вываливающим на человека весь свой, быть может, совсем не нужный ему, внутренний мир. Поэтому ее пугали и в то же время завораживали по-настоящему закрытые люди, знающие цену каждому не вовремя вылетевшему слову.
На следующий день они примерили на себя роль детей природы – пошли в поход высоко в горы, до двухтысячной отметки Mont d’Arbois, сверяясь с по-пиратски заляпанной пятнами рома картой, найденной в шале среди вороха журналов для лыжников.
– Ты катаешься на лыжах? – удивленно спросил Пьетро.
– Я с них падаю в основном, – отмахнулся Густаво.
По пути они собирали ягоды и грибы в плетеные недра корзины, набирали в ковшик ладоней чистой ледяной воды из горного ручья, от которой ломило зубы, то и дело цитируя пришедшие на ум строки. Поднимали голову, чтобы рассмотреть закрытые до появления снега подъемники. Несмотря на конец осени, солнце днем жгло нещадно. Ноги увязали в высоких сухих травах, тревожно стрекотали насекомые, то тут, то там предательски кололся репейник, камешки обманом забирались в обувь и массировали болевые точки. Анна-Мария делала засвеченные снимки на свой старенький полароид, Еве натирали ноги новые кроссовки, Пьетро все время жаловался на боль в спине. Все они задыхались, покоряя очередной склон и тут же валились на траву отдохнуть.
– Казалось бы, я тут самый дряхлый, а вы все скулите и жалуетесь, как сопливые хоббиты – ворчал Густаво, подбирая с земли большую корягу и пользуясь ей как посохом, изображая из себя новоявленного Гэндальфа Серого.
Он сказал, что можно срезать через лес. Они любовались теплым солнечным светом, просеянным через решето зеленых листьев. Мох на стволах напоминал засохшие прикосновения троллей. Еву чуть не парализовала паническая атака, когда она лезла по склону и внезапно поняла, что он почти отвесный, а внизу оскалившаяся пасть ручья и острой каменной гряды. То, что ее тело только что делало автоматически, теперь казалось невероятной акробатикой. Живое воображение уже рисовало ей мешок костей,
