Широкий угол - Симоне Сомех
– Тебе легко говорить, – промычал он, лежа на животе и зарывшись лицом в подушку. – Это дерьмо не с тобой происходит.
– А вот еще как со мной. Родители в отчаянии, твой отец превращает нашу жизнь в ад, а ты только и подкидываешь ему поводы так себя вести. Выглядит так, будто тебе хочется к нему вернуться.
– Ни за что.
– А помнишь, что я тебе несколько месяцев назад говорил? Что надо держаться от него подальше. А сейчас ты просто даешь ему шанс вернуться в твою жизнь.
Карми оторвал голову от подушки и посмотрел на меня:
– Мне плохо, понимаешь? Плевать я хотел, что там говорят твои родители, мой отец, раввин и вся община. Мне плохо.
– Так дай тебе помочь!
– Да ничем ты мне не поможешь! Через пару месяцев тебя примут в университет в Нью-Йорке, и вскоре ты обо мне и думать забудешь. А я так и застряну тут, взаперти, со своими проблемами, и все будут тянуть меня каждый в свою сторону.
Карми был прав.
Адам написал длинную записку с извинениями и кинул ее мне на парту на уроке математики. Мое приключение со школой Нахманида близилось к концу, и я без колебаний согласился снова дружить, посчитав, что мне пригодится друг, с которым можно будет начать долгожданную жизнь в Нью-Йорке.
Ожидая ответа из университетов, в которые я подал документы, я жил с омерзительным чувством собственного бессилия. Я прекрасно понимал, что на этом этапе не могу ничего сделать для своего будущего – только ждать. Я и ждал. И все мои одноклассники тоже ждали – затаив дыхание, придавленные грузом родительских амбиций. Это коллективное ожидание было способно зарядить энергией или сожрать ее остатки, воодушевить или подавить. Оно могло обернуться праздником или трауром, криками радости или воплями гнева и отчаяния. Но, в отличие от остальных, я не мог проявлять свои эмоции дома: я не знал, чья реакция меня больше страшит – родителей, уверенных, что я еду в Цфат, или Карми, которого мысли о моем отъезде приводили в ужас. Поэтому я молчал и в напряжении ждал ответа из университетов, размышляя, что же делать, если меня примут.
Адам был явно на взводе и порой казался мне раздражающе инфантильным. В нем совершенно не было той решимости и безжалостности, с которыми я скрупулезно, в мельчайших подробностях писал мотивационные письма; в нем не было той ярости, которая вспыхивала в моих глазах каждый раз, когда я, вперясь в экран, щелкал кнопку «Отправить». Мы говорили о «Большом яблоке»: я – о снимках, которые сделаю, он – о студенческих вечеринках, на которые будет ходить; мы говорили о людных улицах, свободе, переменах, тысячах возможностей, которые могли нам представиться там в любой день, в любой момент, от утренней поездки в метро до вечернего возвращения домой.
Ночью, когда Карми спал, я лежал, в одиночестве гонял мысли по кругу и ни о чем из того, что мы обсуждали с Адамом, не думал. Я задавал себе миллион вопросов, а ответов на них было ноль. Меня страшила мысль, что я уеду из дома и получу возможность самому решать, кем мне быть. А что, если моя связь с родителями, раввином Хиршем, общиной окажется слишком крепкой? И что я буду носить? Уберу подальше черную шляпу и стану одеваться, как парни из Нахманида? Буду ли ходить в синагогу? Если вдруг спросят, к какой ветви иудаизма я принадлежу, что я отвечу – к ортодоксам или к современным? А есть я что буду? А в гости к кому ходить? Я все гадал и гадал и ни с кем не мог поделиться сомнениями, ведь вокруг не было никого, кто бы меня понял или ответил на мои вопросы. Легко сказать, что со временем я получу все ответы сам, но ужинать с родителями и спать в комнате с Карми, скрывая такой груз, было совсем не просто.
Как‐то ночью я услышал, как Карми что‐то бормочет во сне. Я уставился на него в темноте, молча разглядывая исхудавшее лицо, в котором не осталось ничего от былой мягкости и округлости. Мог ли я сделать для него еще хоть что‐то? Я отвернулся к окну и решил, что спасать Карми – задача не моя, а тех, кто виноват в его бескрайнем несчастье. А мне нужно сосредоточиться на главном – моем будущем, моей свободе.
В ноябре я получил два письма. Пришли они с разницей в несколько часов. В первом руководительница приемной комиссии Нью-Йоркского университета поздравляла меня с поступлением и просила как можно скорее прислать первый взнос за обучение, чтобы подтвердить намерение у них учиться. А в письме из колледжа Баруха сообщалось, что я не только принят, но что мне назначили стипендию на четыре года обучения на экономическом факультете, выбрав меня среди нескольких тысяч студентов. Об этом я узнал, сидя в школьной библиотеке. На улице лил дождь, а я вопил от радости.
– Тише! – шикнула на меня библиотекарша из‐за своей стойки.
– Меня приняли сразу в два университета! – орал я, не обращая на нее внимания. По неписаному закону школы Нахманида, если тебя принимали в университет, ты мог вопить во все горло, где бы ты ни находился – хоть на уроке, хоть в тишине библиотеки.
– Тогда поздравляю! – воскликнула библиотекарша, будто извиняясь за то, что одернула меня.
Я выбежал из читального зала, даже не выключив компьютер, и понесся искать Адама, чтобы поделиться с ним новостью.
– Ты Адама не видел? – спрашивал я у каждого одноклассника, встречавшегося мне в коридоре, но никто не знал, где он. Адам словно сквозь землю провалился. В столовой его не оказалось, в рекреации тоже, классы после обеда стояли пустые. Может, он в туалете? Минут через десять кто‐то положил мне руку на плечо.
– Ты Адама искал? Он там, снаружи, – сообщил мне парень, с которым я никогда раньше не разговаривал. Он показал пальцем на окно и бейсбольное поле за ним.
Адам сидел на скамейке в пальто, надвинув ярко-синий капюшон на лицо, совершенно один под серым небом и дождем; он не обращал внимания, что весь промок, и неподвижно глядел на поле, подперев подбородок руками.
– Адам! – позвал его я. – Чего сидишь?
– Привет, – холодно ответил он.
– Пойдем внутрь, ты же воспаление легких подхватишь, если будешь сидеть под дождем в такой холод.
– Ну и ладно.
– Не говори глупостей! Да что с тобой такое?
Адам повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза.
– Мне ответили из всех трех университетов, куда я подавал документы. Из двух на прошлой неделе. Я тебе не стал говорить, но оба мне отказали. Надеялся на третий, Нью-Йоркский, но сегодня пришло
