Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин
– Чо делать, чо делать! – проворчала. – Сама соображай. Такая же в доме хозяйка.
– Не, мамка, – уронил с полатей Васька. – Она моложе тебя. И – красивше.
Фетинья вспыхнула, ткнула в него ухватом, попала в кота. Тот фыркнул, изогнул хвост коромыслом и сиганул прямо в тесто. Возя лапами, увяз в квашне ещё больше, верещал и в страхе вращал ошалевшими глазами.
– Фу, нечиста сила! – замахнулась на него Фетинья.
Кот взметнулся, ухватившись за край квашни, взвился вверх и вцепился когтями в её взлохмаченные густые волосы.
– Ааа! – заблажила Фетинья, опрокинулась навзничь, давясь тестом и суча ногами.
Ефросинья шваркнула кота скалкой, тот пронзительно заорал и, вырвав у Фетиньи клок волос, юркнул через отверстие под пол.
Проклиная кота, мужа, весь белый свет, Фетинья вытирала исцарапанное лицо, сплёвывала попавшее в рот тесто. На полатях ржал Васька, прикрываясь передником, фыркала Стешка.
Умываясь подле колодца, Фетинья всмотрелась в своё отражение, ахнула: «Чисто баба-яга! Совсем следить за собой перестала!».
Потом пригорюнилась, сполоснула рот: «А для кого наряжаться-то?».
Над острогом набухли тучи, запосеивал дождь, нудный, мелконький. Наверно, надолго, на весь день. Видно, уж борется зима с летом. Ильин день миновал. Вот-вот и осень грянет...
«Как у меня», – вздохнула Фетинья и аккуратно забрала волосы, потом сменила кофточку и сарафан. Вышла во двор ухоженная, уже что-то решившая про себя. Знала место одно... там собирала чернику и как-то однажды встретила Илью Гарусова. Шёл с туесом, полным ягод, опираясь на палочку, припадал на короткую ногу, бочился.
– Здорово живёшь, Андреевна, – заулыбался приветливо. Некрасив, хром, а зубы как жемчуг, один к одному.
Протянув туес Фетинье, выпрямился во весь рост:
– Угощайся.
– Сама в силах... наберу.
– Это когда ишо будет! А тут готовая. Кушай, лапонька, на здоровье.
Фетинья, недолюбливавшая целовальника, осторожно взяла пару ягод, отступила.
– Растолстеть, что ль, боишься? – рассмеялся Илья. Смеялся весело, звонко.
– И так не худа.
– В самую пору,- согласно кивнул Илья. – Иной раз так и хочется обнять.
– А ты рукам-то укорот давай, – посоветовала Фетинья, супя густые соболиные брови.
– Сладу нет с собой, – пожаловался Илья. – Во сне тебя вижу.
– Туда же, – процедила Фетинья и, обойдя его, скрылась в кустах. Раскачивая сильными полными бёдрами, знала, что жадно смотрит Илья на неё, чувствовала голодный взгляд его спиною. Кожу пощипывали приятные мурашки.
– Ты приходи сюда, а? – хрипло просил он, догоняя. – Хоть для погляду приходи.
– Ишь чо захотел! Вот скажу Ивану, – пригрозила Фетинья для вида, хотя Ивану доводить и не собиралась.
Теперь ту встречу вспоминала с тайной усмешкой: «Тоже мне, полюбовник», – пренебрежительно кривила пухлые губы, а лицо лоснилось греховным торжеством, и сердце приятно замирало. «Хром, а зубы-то как свекровкин одекуй!» – подумала и вспомнила, кстати, что ожерелье сейчас у Ильи.
Сидела на предамбарье, ощипывая только что ошпаренную гусыню, бросала перо под ноги.
– Пробросаешься, – откуда-то издали дошёл до неё глухой Ефросиньин голос. Старуха собрала разбросанный пух и перья, сложила в решето. – Промыть да высушить – всё сгодится!
– Промывай, – отмахнулась Фетинья, всё ещё млея улыбкой.
Скрипнула калитка. Через подворотню, плечом вперёд, шагнул Григорий. Пришёл есть, а тут не у шубы рукав.
– Христовенький наш! Кормилец наш! – вскочив с предамбарья, запела Фетинья. – Изждались, истосковались... за заплот глядючи! Идёт – не идёт...
Глумилась над убогим. Но так глумилась, что Григорий часто и понять не мог, что кроется за её словами. Если это издёвка, то сколько же яду и подлости надо иметь в душе, чтобы, произнося самые добрые слова, вкладывать в них унизительный смысл! Фетинья и сама толком не знала, что заставляет её потешаться над кротким и безобидным существом. Но чем больше наполнялись обидой чистые синие глаза Григория, тем сильней хотелось уколоть его и унизить.
Обычно он убегал от этого липкого словесного потока, потом день-два старался не попадаться ей на глаза. Встречались – и снова начиналось всё то же. Чем больше осознавала свою вину Фетинья, тем больней язвила.
На этот раз Григорий лишь покосился на неё и спокойно прошёл мимо. «Неуж захворал?» – удивилась Фетинья. Отряхнув пух и перья с подола, рванулась в сенки. Там скрипнула дверь. Всё заглохло.
И только Фетинье слышался шум, странный и необъяснимый, от которого болели виски: шумела кровь, красным горячим потоком переливаясь по венам, вздувалось и опадало сердце.
И жизнь шумела.
Ныло комарьё, донимавшее Полкана. Он почёсывался спиной о колоду, щёлкал пожелтевшими, но всё ещё острыми клыками, уркал. Обдутое, выветрившееся небо, слегка веснушчатое над горами, было сине и спокойно. Чистая синева его и мудрое невозмутимое спокойствие, точно зоркий материнский взгляд, вывернули Фетиньину душу наизнанку.
«Чо я злоблюсь-то? Бешеная стала совсем», – вдохнула
