Максим Горький - Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина
Жуткое желание знать, что случилось наверху, остановило её у лестницы, а сверху уже прыгала Розка, вскрикивая:
— Господи!
И её догонял плачущий голос хозяйки:
— Скорее, голубушка, доктора! А ты, Паша, за полицией — скорей!
Лодка бесшумно скользнула в угол коридора, подождав, когда подруги выбежали на двор, прошла в комнату Фелицаты, сбросила там изорванное бельё и на минуту неподвижно замерла, точно готовясь прыгнуть куда-то.
«Надо уйти!»
Увидала в зеркале своё отражение и, вздрогнув, начала поспешно одеваться в платье хозяйки, небрежно разбросанное по комнате.
Через несколько минут она шла по улице слободы, решив спрятаться у Серафимы Пушкаревой, шла — и в голове у неё вспыхивали одна за другой обидные и протестующие мысли о том, что — вот, нужно прятаться, что Четыхер может разрывать на ней одежду и грозить побоями ей, что над ней будут смеяться из-за связи с Девушкиным.
Мельком, между мыслями о себе, она подумала и о том, что Вавила, при его силе, мог серьёзно ушибить Симу. Это заставило её пойти медленнее, она плотнее закуталась тёплою шалью и ещё яснее почувствовала, что впереди её ждёт множество неприятностей, огорчений и некуда от них скрыться.
Не заметив, она миновала проулок, где жили Пушкаревы, остановилась у чьих-то ворот, послушала, как робко и жалобно стелется по воздуху сторожевой колокольный звон в городе, у Николы.
Тёмными буграми стояли дома слободы; между ними по улице бежал сырой поток ветра со стороны болот; где-то шуршали ветки деревьев о стену или крышу, и негромко, должно быть во сне, тявкала собака.
«Пойду лучше к этому, к свинье», — вдруг решила Лодка.
Она быстро направилась к мосту, ей уже казалось, что это самое умное — пойти ночевать к Жукову: к нему не посмеет придти Вавила, и полиция — в случае чего — постеснится беспокоить ночью важного человека.
Но подвигаясь вперёд, против ветра, она вспоминала инспектора, его жалкое, беспомощное тело, склонность всегда чего-то пугаться, грубость, за которой — она знала — скрывается отсутствие характера, вспомнила противные привычки Жукова и брезгливо поёжилась, но в ней росло и крепло какое-то, ещё неясное решение, заставляя её добродушно и лукаво улыбаться.
Подойдя к крыльцу дома, она сильной рукой дёрнула за ручку звонка и, когда из-за двери сиплый старушечий голос тревожно спросил — кто это? кого надо? — Лодка ответила громко и властно:
— Евсея Лиодоровича надо видеть!
Старуха начала расспрашивать, кто и зачем так поздно пришёл, — Лодка отвечала ей сурово и сердито топала ногами.
— Уж извините! — отворив дверь и кланяясь, сказала старуха. — Ночью-то депеши только носят. А теперь — вон что идёт, осторожность нужна!
— Ну, молчи, карга! — ответила гостья.
Жуков встретил Лодку в прихожей, со свечой в руке; на плечах у него висело ватное пальто, в зубах торчала, дымясь, толстая папироса. Он радостно таращил глаза и говорил, растягивая слова:
— Это — комплимент! Как ты надумала? И разодета — ну-у-у!
— Соскучилась! — бойко сказала женщина.
— Ну, иди сюда! Петровна, самовар, живо!
Взяв Лодку за руку, он вёл её, сгребая ногами половики и путаясь в них, а она облизывала губы, осматривалась и дышала как-то особенно ровно, глубоко.
— Садись! А я — лампу зажгу. Хорошо, что ты пришла, чёрт! Понимаешь — больше недели сижу, как сыч в дупле; скучища зелёная, хоть вой! А, чёрт, палец ожёг!
Он никогда не говорил так много, и Лодка смотрела на него с удивлением. Всегда грубый, подозрительный, недоверчиво ухмылявшийся, сегодня он был не похож на себя, мягок, говорил тихо и со странным вниманием поглядывал на окна.
— Что на улицах — тихо?
— Ночь ведь.
— Это ничего, ночь! Теперь… такие дни… короткие, что шум не убирается в них и остаётся на ночь. Вчера, около полуночи, вдруг — в окна стучат! Да! Сначала в одно, потом в другое. Я лежу и думаю — а вдруг влезут, чёрт их возьми!
Лампа у него гасла, когда он вставлял стекло в горелку, но это не раздражало его; всё тише он рассказывал:
— Выйдешь на улицу — везде какие-то нахальные рожи! Все кричат, смотрят октябрём, — да ведь теперь и есть октябрь!
Он зажёг лампу, вытер дрожащие и запачканные руки о полы пальто и пошёл куда-то в угол, с трудом двигая тяжёлые ноги, в ночном белье и больших войлочных туфлях.
— Эти маленькие городишки — точно мышеловки, ей-богу! — тихо говорил он. — Попадёт в такой город человек, и — капут ему! И — капут!
В комнате пахло водкой, табаком и прокислыми огурцами. Все вещи казались сдвинутыми с места, и даже белая изразцовая печь с лежанкой тоже любопытно высунулась на середину комнаты и осматривала её блестящим жёлтым глазом отдушника.
— Ты смотришь, где кровать? — говорил Жуков, стоя в углу перед шкафом и звеня стеклом стаканов. — Кровать рядом. Я сплю здесь, на диване. Кровать у меня хорошая, двуспальная…
— Вы что там делаете? — спросила Лодка, подходя к нему. — Нужно на стол собрать? Дайте сюда — что это?
— Это? Погоди — кажется, ром, а может быть, коньяк. Сейчас попробую. Старуха бьёт бутылки, переливает из двух в одну…
Вытащив пробку, он поднес бутылку ко рту — женщина отняла вино.
— После попробуете! Сначала соберём всё как следует, благородно, на стол, потом сядем, будто муж и жена. Будто я приехала, — жена приехала.
Приставив ко лбу ладонь, он смотрел на неё из-под козырька и неопределённо говорил:
— Как ты однако — что это ты?
— Ничего! — ласково сказала Лодка. — Просто, — у вас гостья, молодая женщина, а вы — прицеливаетесь, как бы сразу напиться…
Жуков засмеялся неожиданно громко.
— Женщина! — кричал он сквозь смех. — Да, чёрт, ты — женщина!
Собирая на стол чайную посуду и бутылки, она ощупывала глазами углы, мимоходом постучала пальцами по чернильнице из какого-то белого металла, стоявшей на конторке, незаметно взвесила на руке чайные ложки и неодобрительно покачала головой.
Жуков сидел на диване, следил за ней, жмуря глаза, поглаживая усы и чмокая толстыми губами.
— Нехорошо у вас! — строго заметила Лодка.
— Нехорошо, — не то соглашаясь, не то спрашивая, повторил податной инспектор.
— Хлам везде, пыль, не прибрано — ай-ай!
— Это всё старуха!
— А ещё образованный вы! — корила его Лодка. — Разве образованный человек должен в таком беспорядке жить?
Жуков сморщил лоб и попросил:
— Бро-ось! Я, право, рад, что ты пришла! Всё-таки — не один. Собираюсь кота завести — нет нигде хорошего кота!
Она села рядом с ним и, когда он обнял её, сказала, хмуро разглядывая его лицо:
— Что это как вы стареете?
— Скучно, Глаша!
— Мешки-то какие сделались под глазами!
— Перестань ты! Это ничего, мешки. Я тут пил немножко, вот они и сделались. Да! Я вот всё думаю: как дёшев человек в России! И как не нужен никому, ей-богу!
Сокрушённо качая головой, Лодка перебила его речь:
— Ах, Евсей Лиодорович! Не могу я забыть, как вы тогда упали и как испугались! Ведь вы это помереть испугались?
Жуков дёрнулся всем телом, заглушённо крикнув:
— Ты что? Чего тебе?
— Мне? Ничего! — удивилась она, ласково гладя его отёкшее лицо мягкой, тёплой ладонью.
— Зачем ты ноешь? — проворчал он. — Пришла — и сиди, — сиди, этого, как это? Как следует, одним словом. А то — ступай, откуда пришла!
— Господи! Чай, ведь мне жалко вас! — не обижаясь, воскликнула женщина. — Вижу я, что здоровье у вас всё хуже да хуже…
Он отрицательно замотал головой.
— Врёшь!
— Отчего — вру?
— Не знаю. Никого, ничего не жалко тебе, — врёшь!
Он говорил твёрдо, и Лодка, смутясь, прикрыла глаза. Но инспектор, посмотрев на неё, смягчился.
— Мне, брат, и без тебя скучно, — то есть если, конечно, ты — весёлая, так не скучно, а так…
И вдруг замолчал, помигал глазами и стал смеяться хлипким смехом:
— Разучился говорить, чёрт возьми!
Старуха внесла самовар и, посмотрев на гостью круглыми, чёрными, как у мыши, глазами, исчезла, сердито фыркая, толкая коленями мебель по дороге.
— Ну, давай чай пить! — хрипел Жуков. — Н-да-а! Играл на виолончели, — разучился. Жена, бывало, очень любила слушать, — жена у меня хорошая была!
— Значит — не верите вы мне? — спросила женщина, усаживаясь за стол.
Он налил в стаканы вино, молча усмехнулся дряблой усмешкой и сказал:
— Пей!
— Что же неверного в том, что я вас жалеть могу? — настаивала Лодка. — Вот, вижу, человек одинокий, больной, и смерть от вас не за горами — ведь так?
Податной инспектор шумно поставил пустой стакан на стол, схватился рукой за спинку стула, глаза его страшно выкатились, лицо посинело.
— Т-ты! — крикнул он придушенным злостью голосом и брызгая слюной. — Ты — зачем?
