Любовь Миронихина - Анюта

Перевели дух и пошли на базар, где Рокочиха продавала бурки, калоши и Настины корзины. Потом Анюта пригодилась, оставили ее стеречь телегу с лошадью, пока бабы бродили по базару, а Настя отправилась к своей подруге-буфетчице за пустыми бутылками. А крестный пропал куда-то с милиционерами.

Домой возвращались очень довольные, почти счастливые. Только крестный посмурнел. Он потом признался, что в первый раз ему было очень не по себе, как будто стыдно было. Они еще много раз ездили на станцию, и он постепенно привык и уже весело покрикивал: "Ребята, как слеза..."

А Настя всю дорогу ворчала. Все-то ее, сироту, обижали: буфетчице бутылку дай, милиционерам дай, скубэт со всех сторон, за год на поросенка не скопишь. Но бабы дружно вступились за Федотыча: как не угостить милиционеров! Зато со спокойной душой вышли к поезду и все продали. И катят они со всеми удобствами благодаря Федотычу, а без него добирались бы, как раньше, на одиннадцатом номере...

Далеко за деревней встречали их дети, и мамка поджидала у хаты. Анюта весело помахала ей издалека: все бурки проданы, а соль она нынче купила не по тридцать, а по двадцать пять рублей за стакан. То-то радость!

- Молодец Сашка! - нахваливали бабы. - Вот кому ни налоги, ни заемы не страшны.

И сглазили, наверное. Настя говорила, что все несчастья только от порчи и дурного глаза. Но мамка не верила в сглазы. Все новые и новые беды она встречала покорно, переживала терпеливо, как болезни, дурную погоду и прочие напасти. А беды у них, Колобченковых, не переводились.

4

С весны вдруг Суббоня стала плохо доиться. Иной раз и стакана не даст, придет с поля пустая. Еле выпоили теленка, последнего Суббониного теленка. Его надо было сдать на мясной налог. Но чтобы сдать, ты его выпои. Если на теленка не будет похож, его и не примут. А не примут - беги по деревне или на базар, покупай мясо и сдавай его за налог.

Настя и соседки давали им понемногу молока и одна тетка с Прилеп - за то, что обшивали ее с дочками. Сами они с матерью позабыли вкус молока, берегли теленку. Наконец кое-как выкормили его и сдали. С души камень свалился - по мясу отчитались. Но надо же еще сдавать молоко, триста литров в год наложено. А в конце года обязательно набавят еще сто - сто пятьдесят литров. Умри, а снеси!

Настя давно ругала куму:

- Что ты тянешь, сдавай ты ее поскорей! Корова старая, двенадцатым или тринадцатым теленком, знать? Отжила она свой коровий век, отдоилась.

Но мать все не решалась, словно чего-то ждала. Никто ее не понимал. Одна Анюта понимала, почему она долго не может заснуть по ночам и вдруг принимается жалобно причитать, глядя в потолок:

- С какой душой я ее поведу на бойню? Как я ей в глаза погляжу? Она вместе с нами померзла и наголодалась, дрова на себе возила, огороды пахала. Сколько пережила эта корова вместе с нами!

А для Анюты эта корова была последней живой памятью о довоенной жизни, о старом доме, о бабе Арине. Если б не проклятые налоги, пускай бы тихо доживала Суббоня, давала бы крынку молока, им с мамкой довольно. Такое они могли сказать только друг дружке, даже Настя бы засмеяла.

- Ты дождешься: не сдашь молоко, придут к тебе "толкачи", как к Анюшечке, - то и дело стращали мамку. - По трое, а то и впятером "толкачи" по хатам ходят, налоги выколачивают. Анюшечка рассказывала: "Пришли, стали у двери, глядят... А чего глядеть, у меня ничего нет, одни дети. Сундуки открыли, рылися повсюду, чего бы отобрать, - во звери какие!" Отберут и у тебя машинку, потом ничего не докажешь и не вернешь. На эту машинку давно уже кое-кто зубы точит...

- Без машинки нам не прожить, - испугалась мать. - И наконец решилась. Надо было вести корову в Мокрое, сдать на заготскот и получить справку. По этой справке с них тут же снимут налог по молоку. А на деньги, что за Суббоню дадут, можно будет купить хорошую телочку. В Прилепах одна бабка корову продает за четыреста пятьдесят рублей.

- Умные люди давно бы уже свели! - торопила Настя. - А вы все надеетесь, что ваша старушка получшеет и помолодеет.

Однажды утром они забратали Суббоню и отправились в Мокрое. Анюта провожала до леса, шла, положив ладонь Суббоне на спину, прощалась. Мамка снова собрала губы в ниточку; в стеклянные, ничего не видящие глаза не заглянуть.

Дальше нельзя было провожать: на ферме коровы заждались. В последний раз обняла Суббоню, припала щекой к бархатной шее. Пошли! Суббоня брела тяжело, вперевалочку, старушка горемычная. На повороте мотнула головой словно кивнула Анюте. Она все поняла, хоть и корова.

Не видя дороги, побрела Анюта на ферму. Весь день носила воду, доила, сгребала навоз, а думы только об одном. Вот как они отблагодарили свою Суббоньку. Сама бы она ни за что не смогла вести ее на убой. А мать стиснула зубы и повела. Что же делать, больше некому.

В заготконторе работала их большая родня, отцова племянница Зоя.

- Ну вот, Зойка тебе поможет, подскажет что, - напутствовала Настя. Там гляди в оба: жулик на жулике. Главное, чтоб не обсчитали тебя, когда поведут корову на весы.

- Зоенька мне поможет, - не сомневалась мать.

Недавно стала их Зойка большим начальником - бухгалтером заготскота. А до войны жила она с матерью и сестрами в Дубровке и нищету хлебала. Если бы не дядья и не баба Арина, сидели бы на одной пустой тюре. Потом их отец отправил Зою на курсы в район. Так она выбилась в люди.

- Пришла я туда и сразу к Зое в контору, корову оставила коло крыльца, - рассказывала им вечером мать. - Сидит она за столом одна, прямо как председатель, а вокруг нее роем народ, и кланяются ей, и в глаза заглядывают, и в ушко нашептывают. А она на них - ноль внимания, тока на счетах щелк, щелк и пишет в тетрадку. А морда кислая: дескать, покою не дают, задергали совсем. Я слезно прошу: "Зоечка, дочушка, ты ж погляди, чего они там навешают, сейчас будут взвешивать мою корову". Ни ответа ни привета, она на меня даже не глянула. Я обомлела. Ты ж помнишь, Настя, какая она была ласковая, простая в девушках?

- А того она была ласковая, что вы новое платье Любке шьете и Зоеньке такое же, а как же! А теперь с чего ей к тебе ластиться?

Анюта с Настей слушали и сначала не верили, не могли представить себе эту новую Зойку, начальницу. Ведь она своя, да еще какая близкая родня, даже похожа на батю.

- Вдруг как рассердилась, заверещала: "Выйдите все вон, а ты, тетка Сашка, не засти мне свет!" Я и правда у окошка стояла, - грустно улыбнулась мать. - Повернулась и пошла. Стою на крыльце и не узнаю ничего, ни двора, ни улицы. Ах, Зоя, Зоя, мне и так горько, а ты меня добила. Побрели мы с Суббоней на весы. А там такие коровки ледященькие, рядом с моей они как овцы. А навешали ей всего четыреста килограммов. Даже народ зашептался у весов: да в ней не меньше пятисот, что здорова корова. Я было заикнулась... Куда там! Слова не дали сказать: иди-иди, бабка. Сунули квитанцию и вытолкали. Повели мою Суббоню, а я все глядела ей вслед, и она на меня оборачивалась. Глаза у нее красные, плакала матушка моя.

- А коровы плачут, мам?

- Еще как, ревмя ревут, когда у них теленка отымают или на убой ведут. И я заревела и пошла с этой базы, гори она ярким огнем.

- Сколько же ты получила? - нетерпеливо перебила Настя.

- Четыреста рублей.

- О, это мало, Сашка, на эти деньги хорошую корову не купишь.

Но кума ее не слышала. Ей вдруг вспомнились бабы, которые ей встретились на дороге за Дрыновкой. Они украдкой подкосили для себя травы в кустах и теперь гребли, тревожно поглядывая по сторонам, не прихватил бы кто из начальства. Она слышала их тихий разговор, а потом посидела с ними на тенистой полянке, угостилась ключевой водой.

- Кто ж это такая идет, слезами заливается, горемычная?

- Это Сашка Колобченкова с Дубровки, Коли, председателя, женка, та, что выбросила в печку похоронку.

- Ой, я ее не узнала. Сашка была такая видная бабочка, а то вижу, какая-то старуха идет. Это у нее малый помер от тифа?

- У нее. Большой уже малый, четырнадцать годов, а старший на войне остался, ни похоронки, ни весточки не дождалась. А Коля Колобчёнок какой был мужик!

- Это золото был, а не мужик. Три года председательствовал до войны, давал по килограмму зерна на трудодень, и лен давал, и картошку. И даже мед. А нынче по сто грамм дадут отбросу, и то мы рады.

Они хвалили ее Колю не для того, чтобы ее утешить и сказать приятное. Довоенные времена казались самыми добрыми - сытыми и счастливыми, и отрадно было их повспоминать. Потом они простились, бабы погоревали над бедной Сашкой, перевязали потуже платки и снова замахали граблями.

- Мам, ну что ты опять задумалась! Не думай, не надо! Пойдем спать.

Анюта заставила ее очнуться, насильно увела в спаленку, уложила. Они обе намаялись за этот день, но долго не могли уснуть. Анюте не давала покоя мысль, что их Суббоньки уже нет на свете, забили, превратили их кормилицу в куски мяса. Вдруг раздался из темноты голос матери:

- Мне не столько жалко, Анют, сколько стыдно. Помнишь, как Варя Чижова переезжала к дочке? Я нанялась ее барахло перевезти на своей корове сундук, посуду, ризье всякое... Никогда мне так не хотелось умереть, как сегодня. Из последних сил живу, доскребаю остаточки. Сейчас бы мне прибраться и тебя освободить, только держу при себе, заедаю твой век.