Елена Ткач - Царевна Волхова
- Так получается, это ваш теперь дом? - он заморгал и прищурился. Вы, что ж, купили его? А когда покупали-то, я что-то раньше вас тут не видел?!
- Да нет, не купили, - устало обронила Тася, этот допрос посреди улицы потихоньку начал её донимать. - Он нам в наследство достался. Ну, в дар! Еще будут вопросы или вы все-таки дорогу к дому покажете?
- Нет вопросов! - фыркнул, развеселясь, провожатый. - Пошли.
Через несколько дворов по левую сторону показался... да нет, не дом каравелла... Корабль! Он вплывал в деревенскую улицу со стороны реки, вплывал неспешно, с достоинством, на всех парусах своих широченных стен. Он и стоял-то особняком - сплошной ряд деревенских домов перед ним обрывала полянка с ясноглазыми одуванчиками, от которой ручейком вытекала дорожка, спускавшаяся к реке.
- Вот он, домина ваш, - указал рыжебородый, - любуйтесь! Только на что вам такая громадина - это ж сколько надо дров-то, чтоб протопить? Да и восстанавливать его - не хрен скушать!
- Ничего, как-нибудь, - хмуро бросила Тася. Их нечаянный провожатый уж не в шутку её достал! - Вы... спасибо большое, но вы больше не беспокойтесь. Мы уж сами тут разберемся.
И с решительным видом она двинулась мимо недоуменного мужика. Он смерил оценивающим взглядом её тоненькую фигурку, будто прикидывал: восстановит такая дом или нет? Потом вздохнул и с не меньшей решимостью двинул за ней.
- Вы не горячитесь, хозяйка! - он распахнул перед ней покосившуюся гнилую калитку. - Вам без людей тут не справиться, а я тут всех знаю подскажу, кто, да что... Да и материалов вам надо, дров, а с ходу вы... в общем, знать надо!
- Послушайте! - Тася с угрожающим видом обернулась к нему. - Вы понимаете, мы сюда из Москвы ехали, встали в пять утра... Час до этих ваших Переборов добирались, паромчика ждали...
- Так то не паромчик, а "Мошка" - так мы катер зовем. Вы же видели его номер: "МО - 513" - вот "Мошка" и получается! - на лице его раскатилась широкая довольная улыбка.
- Мне наплевать, паромчиком называется это корыто или мошкой! раскипятилась Тася. - Я хочу, наконец, войти в дом, сеть на стул, а потом накормить детей. Вам это понятно? Или по-английски вам объяснить?
- Да нет, по-английски не надо, - обиделся проводник. - В общем, так. Вещи я вам донес, а там как хотите... только в доме вашем и стула-то нет.
- Как нет? - опешила Тася, и вся её раздражительность разом погасла. Совсем?
- Да вы сами сейчас увидите. Где ваш ключ-то - давайте, а то ещё так быват ( он так и сказал - "быват"! ) как бы замок за зиму не заржавел...
Он взял ключ из дрогнувших пальцев Таси, поднялся на высокое двухметровое крыльцо, повозился с минуту с замком и отпер дверь.
- Так и есть, заржавел, собака! Но это ничего, я вам масла для смазки принесу. Ну, давайте, чего стоите-то? Ребетня, залетай!
А они и вправду стояли перед этим огромным домом, который на них не глядел: все окна с улицы были повыбиты, а со стороны крыльца - с тылу забиты фанерой. Стояли и не решались войти.
- Мам, пойдем, - тихо сказала Эля. За весь этот день она не проронила ни слова, и только лицо её все чаще озаряла какая-то новая, словно бы расцветающая улыбка. - Нехорошо, он нам помог, а ты... Ну, пошли!
И они вошли в дом.
В нем и впрямь не было ни стола, ни стула... Только полуразвалившаяся русская печь. Зато комнат, пространства - не счесть! По плану только первый этаж занимал больше двухсот квадратных метров. Чистый коттедж! Только не такой как современные строят, а деревянный, добротный, живой, ставленый из неохватных, потемнелых от времени бревен.
И Тася обошла его весь, опустилась на пол возле раскуроченной печки, прислонилась к ней головой и сидела так, раскачиваясь, а слезы беззвучно текли по щекам. Сеня уселся с ней рядом. А Эля взяла их Сусанина за руку и неприметно вывела из дому, увлекая во двор, где по забору росли три рябины, несколько кустов сирени и куртина вишен. Как они цвели! У крыльца Эля стала негромко спрашивать его о чем-то, он ей отвечал, но про что они беседу вели - никто не слышал...
А две старушки - молочница баба Поля и соседка её тетя Люда - приникли к забору, стараясь, чтоб их не заметили, и пытались хоть краем уха расслышать, о чем говорят. Тетя Люда слыхала, как Тася сказала своему провожатому, что поселяется здесь навсегда. Что пустующий дом напротив колодца теперь не пустует. И весть эта в мгновение ока облетела деревню. Через час о ней знал весь Юршинский остров.
Глава 2
ОСТРОВИТЯНЕ
Как оказалось, рыжебородого звали Василием. Он жил в дерене Быково за сосновым бором, что направо от пристани, жил с сынишкой по имени Вовка. Вдвоем. Жена его умерла. В тот же день, как препроводил новых островитян к их дому, Василий к ним явился под вечер. Его старенький мотоцикл протарахтел и умолк у калитки, распугав слонявшихся кур. Он привез табуретку, два стула, машинное масло для замка, ведро картошки, лохматый пучок зеленого луку, петрушку и сына Вовку. Тася руками всплеснула: стулья! Это же целое богатство... Она немедленно распалила во дворе костер и подвесила над огнем чайник на железном пруте - печка сильно дымила, а больше готовить было не на чем.
- Вова, давай налью тебе чаю? Горяченький! - предложила Тася, внося закопченный дочерна чайник в дом.
- Плевать! - хмуро бросил Вовка, ни на кого не глядя.
Он стеснялся.
Это был рыжий, серьезный, веснушчатый парень с очень строгими серыми глазами. Но когда он улыбался, казалось, что в комнату вдруг заглянуло солнышко - такая неожиданная, светлая и радостная была у него улыбка. Вовке было тринадцать лет.
Отец его сел с Тасей на пол, на газетки, чай пить, а тем временем Вовка извлек из мотоциклетой коляски доски, гвозди, топор, пилу и принялся строгать и стучать. Через час у новоселов был стол. Он немного шатался, но когда под одну ногу подложили свернутую газетку, встал крепко! Ровненький получился стол, и доски рубанком обструганные. Тася тотчас достала из чемодана скатерть, застелила...
Так началась их новая жизнь. Жизнь в деревне.
Деревенские вроде бы приняли Тасю с детьми. А вроде бы и не приняли... Ясно ведь - чужаки! Да и дом, в котором поселились они, пустовал долгие годы, и не одна веселая компания забиралась сюда через раскуроченное окно, чтоб самогоночки выпить, да с бабами позабавиться. И вообще, стоял себе дом пустой. Прежде, давно, ещё в сороковые, жили в нем люди свои, местные. А теперь - не пойми кто! Какие-то доходяги московские. И воду-то из колодца толком достать не могут, ведро перетягивает! "Перетягиват!" - как говаривали в здешних волжских краях, проглатывая гласные в последнем слоге.
Они и вправду казались в деревне белыми воронами: бледные, худющие, неуверенные - не девки, а тени какие-то, что мать, что дочка... Сеня-то ещё ничего, основательный карапуз, любопытный. Калякает со всеми, лопочет, все ему интересно. А эти: мать с дочкой ни с кем и говорить не хотят, сторонятся. Видно, носы дерут! Деревенские бабы похохатывали, глядя на них, и высматривали через забор все, чем эти, московские, занимались. Интересно - все ж развлечение!
А через неделю, когда земля потихоньку вплывала в лето, её вдруг словно накрыло раскаленным от солнца невидимым куполом. Пала жара! "Ох, уж больно люди Бога разгневали, - вздыхали старушки. - Никогда не бывало июня такого. Сгорят ведь хлеба!"
Тяжкий знойный июнь опалил землю непривычной жарой. Тридцать восемь в тени! Остров походил на придавленный крышкой чугунный котел, преющий в печке, и даже близость большой воды не спасала. От этой жары люди словно с ума посходили, и весь остров начал буйствовать. Пить!
Пили самогон. Крепостью семьдесят градусов - что крепче водки! Гнали в нескольких деревнях, но предпочитали брать коричневатое зелье у Николая на хуторе - так называли дачный поселок неподалеку от пристани. Двигались за ним перебежками - от одного тенистого перелеска к другому. А на открытых местах: в полях, по проселкам от этого африканского жара вообще было нечем дышать. Да ещё луга зацвели, сады, огороды, и от терпкого душистого воздуха, напоенного пьяным запахом трав, у людей попросту "крыша поехала". Воздух этот - раскаленный, тугой - не шел в легкие, и народ ходил с приоткрытым ртом, словно все были рыбами, и рыб этих выудили из воды и побросали на берег. От того и дурили - дрались, куражились, лезли в одежде в воду и орали там не своим голосом... А потом снова топали за самогонкой и валились там, где одолевал лютый и мутный хмель - при дороге, под кустом, за околицей...
И начались безобразия.
Начались они с того, что Тасин сосед, пьющий запоем пастух Михалыч, заснул под кустом, и стадо разбрелось по задворкам и огородам, вытаптывая рассаду. Бабы с воем кинулись собирать коров, кроя Михалыча матом, а молочница баба Поля, у которой был самый зычный и пронзительный голос, вопила на всю деревню, что у неё и у Рябовых всю капусту коровы сожрали!
Михалыч, проспавшись и топая сапогами, всполз на крыльцо к Тасе и забубнил нечто мало понятное - слова он выговаривал глухо и скороговоркой. Но скоро Тасе не нужно было и слов разбирать, ясно стало, что Михалычу требовалось двадцадцать рубликов на опохмел - ровно столько стоила на хуторе в Юршино поллитровка самогона. Он стал являться к ней в пять утра, мог и посреди ночи, дубасил кулаком в дверь и мычал: "Хозя-ака! Хозя-ака!" Михалыч знал, что кроме новой его московской соседки, во всей деревне больше денег ни у кого нет, а если и есть, так никто не даст! Тася давала...
