Федор Достоевский - Письма (1880)
Ваш всегдашний слуга
Ф. Достоевский.
(1) было: желал бы
888. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
11 августа 1880. Старая Русса
Старая Русса
11 августа/80 полночь.
Милый друг Аня, как-то ты доехала? Хотелось бы получить от тебя поскорее хоть строчку. Как живешь? Где спишь? Где ешь? Что "Дневник"? Проводив тебя, мы с Федей оставили Любу с Соней, Анфисой и Марьей, все они пошли к батюшке, а мы с Федей на извозчике (узнав от него про гулянье) отправились в городской сад, что на Красном берегу, рядом с дворцовым садом. Там было много народу, спускали шар, и пели военные песельники. Федя очень слушал. Но так как было сыро, то мы рано воротились, зашли за Любой, и затем дети полегли спать. Я ночь всю просидел. Встал в 12 часов. Детки уже ходили отправлять тебе письмо. Ведут они себя очень хорошо. Федя пошел было ловить на берег рыбу, но я, застав его над обрывом, велел ему воротиться, и он тотчас же беспрекословно исполнил. У Лили всё утро сидела Анфиса, потом все пошли к батюшке, а я гулять. Батюшка, видимо, принимает участие и беспрерывно зовет детей к себе, конечно, чтоб меня облегчить. Федя теперь не отстает от Сергуши, у которого объявилось какое-то ружье, из которого можно стрелять горохом. С прогулки зашел за детьми, пообедали вместе, говорили о тебе и "что-то ты там?"
- а после обеда дети опять отправились к батюшке. Я опять с прогулки за ними зашел. Дорогою Федя справлялся о тебе: "Папа, когда уехала мама, ведь вчера? Ну так приедет она завтра? Али послезавтра?" Воротясь домой, напились чаю и полегли, а я сел тебе писать. Вот и все наши происшествия. Одним словом, всё ладно и спокойно, детки ведут себя хорошо и хотят вести себя хорошо. Исполняют данное тебе слово. Погода восхитительная. У Феди совсем нет шляпы. Летняя вся разорвалась (Лиля зашивала ее), да и не по сезону, а от фуражки (очень засаленной) оторвался козырек. Хорошо, если б ты привезла ему. В Гостином дворе, близ часовни, в угловом игрушечном магазине были детские офицерские фуражки с кокардочкой по рублю.
Хорошо, кабы ты поскорее воротилась. Должно быть, устанешь. Боюсь, что заболеешь. Выйдет ли "Дневник" завтра? Сегодня в "Нов<ом> времени" второе объявление о "Дневнике", и ни слова в газете, хотя бы в хронике. Икни Гончаров, и тотчас закричали бы во всех газетах: наш маститый беллетрист икнул, - а меня, как будто слово дано, игнорируют. Я убежден, что у Пантелеева какая-нибудь задержка. Хоть бы поскорее. А затем воротись и ты, не мешкая долее. Поклонись Марье Николаевне и попроси ее по крайней мере до 25 августа уведомлять почаще о ходе "Дневника". Не надеюсь на хороший ход. Но впоследствии, наверно, разойдется. Ну до свиданья, до скорого. Напишу, может быть, еще раз завтра, на всякий случай. Только бы ничего не случилось с тобой! Много уж ты набрала себе комиссий. К этому письму завтра Лиля (1) приложит и от себя, да Федя что-то хочет нацарапать. Они же и снесут на почту. Теперь спят. Марья спит в комнате, где рукомойник. Гарсон ночует на дворе. До свидания, обнимаю тебя.
Твой Ф. Достоевский.
(1) далее было: что
889. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
12 августа 1880. Старая Русса
Старая Русса
12 августа Вторник.
Милый друг мой Аня, пишу тебе только несколько строк на всякий случай, хотя твердо надеюсь, что это письмо тебя не застанет в Петербурге и что ты выедешь завтра, то есть 13-го. У нас всё хорошо и ровно ничего особенного не произошло. Дети здоровы и ведут себя хорошо. Получил сегодня твое письмо. Поместила ты много экземпляров, но как-то продадутся? А дай бог, чтоб удалось, хотя я всё более и более теряю надежду. Отчасти запоздали, надо бы месяц назад. - Сегодня в "Нов<ом> времени" прочел телеграмму из Нижегор<одской> ярмарки, что там удавился купец Зизерин, в своей пушной лавке, он петербургский, Григорий Павлович, приехал на ярмарку. Наши шубы, кажется, хранятся летом у Зизерина (я, впрочем, не знаю). Если у Зизерина, то не у того ли? Конечно, он повесился от плохих дел. В таком случае не лишиться бы нам шуб? Если письмо тебя застанет в Петербурге, то не наведалась ли бы ты к Зизерину?
До свиданья, голубчик, не знаю, получу ли от тебя что-нибудь завтра, а очень бы хотелось. У нас здесь очень скучно. Погода прекрасная, но холодноватая, а по ночам очень холодно. Ты поехала очень налегке. Не простудись.
До свиданья, дети тебя целуют, и я тоже.
Твой Ф. Достоевский.
890. К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВУ
16 августа 1880. Старая Русса
Старая Русса
16-го августа/80.
Глубокоуважаемый и добрейший
Константин Петрович.
Благодарю Вас от всей души за Ваше доброе, прекрасное и ободрившее меня письмо. Именно ободрившее, потому что я, как человек, всегда нуждаюсь в ободрении от тех, которым верю, ум и убеждения которых я глубоко уважаю. Каждый раз, когда я напишу что-нибудь и пущу в печать, - я как в лихорадке. Не то, чтоб я не верил в то, что сам же написал, но всегда мучит меня вопрос: как это примут, захотят ли понять суть дела, и не вышло бы скорее дурного, чем хорошего, тем, что я опубликовал мои заветные убеждения? Тем более, что всегда принужден высказывать иные идеи лишь в основной мысли, всегда весьма нуждающейся в большом развитии и доказательности. И вот мнение таких людей, как Вы - решительно мне поддержка. Значит, не ошибся я во всем, значит, поняли меня те, умом и беспристрастным суждением которых я дорожу, а стало быть, не впустую был и труд.
Я Вам откровенно скажу: вот теперь кончаю "Карамазовых". Эта последняя часть, сам вижу и чувствую, столь оригинальна и не похожа на то, как другие пишут, что решительно не жду одобрения от нашей критики. Публика, читатели - другое дело: они всегда меня поддерживали. Я глубоко был бы Вам благодарен, если б Вы обратили внимание Ваше на то, что будет напечатано в августовской книжке "Р<усского> вестника" (которая теперь еще только печатается) и потом в сентябрьской, где кончится 4-я и последняя часть "Карамазовых". В этой сентябрьской книге будет суд, наши прокуроры и адвокаты - всё это выставлено будет в некотором особенном свете.
"Дневник писателя" решился издавать в будущем году неуклонно. Настоящий "единственный выпуск за этот год" - имел успех несомненный в публике: в три дня раскупилось до 3000 экз. в одном Петербурге, а я напечатал всего 4200 экз. Думаю, что придется выпустить 2-е издание. - Жена передала мне о том, как Вы ее любезно приняли. - Благодарю за присылку "Варшавского дневника": Леонтьев в конце концов немного еретик - заметили Вы это? Впрочем, об этом поговорю с Вами лично, когда в конце сентября перееду в Петербург, в его суждениях есть много любопытного. - Примите, глубокоуважаемый Константин Петрович, уверение не только в самых искренних моих чувствах, но и в глубокой прекрасной надежде на всю пользу, которой жду, да и не я один, а все от Вашей повой прекрасной деятельности.
Ваш приверженец и почитатель
Ф. Достоевский.
891. M. A. ПОЛИВАНОВОЙ
16 августа 1880. Старая Русса
Старая Русса
16-е августа 80.
Глубокоуважаемая Марья Александровна,
Простите великодушно, и со всей добротой Вашей, что не ответил Вам тотчас же. Если я когда-нибудь в моей жизни был столь до невозможности завален и притиснут работой, то это именно в это лето. Кроме того, что сижу над окончанием романа, я только что издал в Петербурге объемистый № "Дневника писателя" и писал его именно всё это последнее время с жаром. Это неестественное накопление работы, думаю, отразится и на моем здоровье. Этот выпуск "Дневника" будет Вам выслан завтра же. Прочтите и напишите мне о нем что-нибудь. В мнениях тех людей, которых я уважаю и в ум и сердце которых верю, - я всегда нуждаюсь для духовной поддержки. Вы же мне столько написали хорошего и доброго о впечатлении, произведенном на Вас "Дневником" еще прежним. В ум же и в доброе верное чувство Ваше я не могу не верить, помня наше свидание в Петербурге. В одно это свидание я не только научился Вас ценить и уважать, но и поверил Вам, а уж в кого я поверю, то уж раз навсегда. Вы пишете, что хотели бы еще писать ко мне. Напишите непременно. Повторяю, только искренние и прозорливые сердца, как Ваше, способны поддержать человека.
Вы задаете мне, в письме Вашем, очень трудный вопрос на разрешение и который, увы, столь всеобщ. Есть ли человеческое существо в наше время, которое бы не тосковало от подобного вопроса? Двоиться человек вечно, конечно, может, но, уж конечно, будет при этом страдать. Если нет надежды на исход, на добрый всепримиряющий исход, то надо, по возможности не надрывая ничего, найти себе исход в какой-нибудь новой, посторонней деятельности, способной дать пищу духу, утолить его жажду. Думаю, что так всего лучше. К тому же Ваш вопрос слишком общ и вообще задан. Нужно многое знать в частностях и подробностях. А знаете ли, что я сам, например, меньше чем кто другой способен и имею право решать такие вопросы? Это потому, что самое положение мое, как писателя, слишком особливо ввиду таких вопросов. Я имею у себя всегда готовую писательскую деятельность, которой предаюсь с увлечением, в которую полагаю все старания мои, все радости и надежды мои и даю им этой деятельностью исход. Так что предстань мне лично такой же вопрос, и я всегда нахожу духовную деятельность, которая разом удаляет меня от тяжелой действительности в другой мир. Имея такой исход при тяжелых вопросах жизни, я конечно как бы подкуплен, ибо обеспечен, и даже могу судить пристрастно, по себе. Но каково тем, у которых нет такого исхода, такой готовой деятельности, которая всегда их выручает и уносит от тех безвыходных вопросов, которые иногда чрезвычайно мучительно становятся перед сознанием и сердцем и, как бы дразня и томя их, настоятельно требуют разрешения?
