Федор Достоевский - Письма (1880)
Вы пишете, чтоб я прислал Вам мою речь. Но я не имею у себя экземпляра, а единственный экземпляр, который имел, в типографии, где печатается "Дневник". "Дневник" выйдет около 5-го августа, обратите на него внимание и сообщите Андрею (2) Андреевичу - дорогому моему сотруднику. Мне хочется знать его мнение. Передайте мой задушевный поклон Марье Федоровне, Ольге Андреевне и Софье Ивановне, напомните обо мне в всем Вашим. Об осени ничего не говорю. Будьте только здоровы, набирайте здоровья к зиме. Жена Вам и всем Вашим задушевно кланяется.
Ваш весь Ф. Достоевский.
Напишите мне, пожалуста, еще.
(1) в тексте ошибочно вместо: в Петербург (2) описка, следует: Адриану
884. В. Ф. ПУЦЫКОВИЧУ
18 июля 1880. Старая Русса
Любезнейший и уважаемый Виктор Феофилович!
Я нисколько не сержусь, как Вы думаете, и никогда не сердился. Напротив, несколько раз укорял себя в свое время, что не соберусь написать Вам, но в Петербурге я был до того занят всё время, что и мысли не могло быть кому-нибудь отвечать. Всё отложил до Старой Руссы, а главное, до поездки в Эмс. Но из Старой Руссы тотчас же (20 мая) отправился в Москву на праздник Пушкина, и вдруг последовала кончина императрицы. Затем праздник всё откладывали и откладывали, и так шло до 6-го июня, а в Москве мне не давали даже выспаться - так я беспрерывно был занят и окружен новыми лицами! Затем последовали праздники, и затем, буквально измученный, воротился в Старую Руссу. Здесь тотчас же засел за "Карамазовых", написал три листа, отослал и затем тотчас же, не отдохнув, написал один № "Дневника писателя" (в который войдет моя речь), чтоб издать его отдельно как единственный № в этом году. В нем и ответы критикам, преимущественно Градовскому. Дело уже идет не о самолюбии, а об идее. Новый, неожиданный момент, проявившийся в нашем обществе на празднике Пушкина (и после моей речи), они бросились заплевывать и затирать, испугавшись нового настроения в обществе, в высшей степени ретроградного по их понятиям. Надо было восстановить дело, и я написал статью до того ожесточенную, до того разрывающую с ними все связи, что они теперь меня проклянут на семи соборах. Таким образом, в месяц по возвращении из Москвы я написал буквально шесть листов печати. Теперь разломан и почти болен. Заметьте еще себе, что в последнее время я уже и сомневался писать Вам - не зная, где Вы и что с Вами. Так как "Гражданин" не выходит, то полагал, что Вы где-нибудь даже и не в Берлине. Но вот Вы теперь написали и не удостоили даже сообщить о себе ни словечка! Если Вы оставили "Гражданин", то где Вы теперь и чем занимаетесь, к чему приступили. Ваша сдержанность показывает, напротив, Ваше ко мне нерасположение.
В Эмс я не поеду, некогда, да и надо кончать "Карамазовых". Завтра опять примусь за работу. - "Дневник", кажется, наверно возобновлю в будущем году. А №, который издам в этом году, уже печатается в Петербурге. До свиданья, с прежними чувствами к Вам.
Ваш Ф. Достоевский.
Старая Русса
18 июля/80.
885. В. Д. ШЕРУ
18 июля 1880. Старая Русса
18 июля 1880.
Милостивый государь Владимир Дмитриевич!
На днях мы получили от Александра Андреевича копию с Вашего письма к нему от 6-го июля этого года, в котором Вы сообщали ему о неудаче ввода во владение и о продаже Вами около 60 десят<ин> Пехорки. Насчет данной мы решили переговорить в Петербурге с адвокатом и поручить ему выхлопотать новую данную. Что же касается до продажи Пехорки, то нас очень удивило Ваше решение продавать ее по частям. Если мы и согласились продать нашу часть, как было условлено, то есть 200 дес<ятин> Пехорки, то лишь весь лес: продавать же по десятинам мы ни в каком случае не можем согласиться. И как жаль, что Вы уплатили лишь тысячу рублей повинностей, следовало уплатить всю недоимку, иначе через полгода имение опять будет назначено к продаже. Свою часть недоимки мы можем вносить от себя, не продавая леса. Но мы Вас покорнейше просим не продавать из Пехорки, да и вообще из имения ничего по частям; против продажи по частям мы решительно протестуем.
Мы могли бы предложить Вам следующую меру: заключить с нами по возможности теперь же от лица всех наследников Куманиной, нотариальным порядком, условие (или договор, или как там признано будет назвать эту бумагу). Договор этот будет заключаться в следующем: все сонаследники Куманиной, по добровольному соглашению со мною, Фед<ором> Достоевским, соглашаются уступить мне как следуемую мне долю наследства четыреста дес<ятин> Ширяева Бора, причем в бумаге будет упомянуто и разъяснено в точности, что это (1) лишь обещание теперь, но от которого они обязуются уже не отказаться тогда, когда впоследствии, по получении данной, уже можно будет приступить к общему формальному и законному (2) введению во владение и к разделу. Получив теперь (3) это условие в виде обязательства на будущее от всех сонаследников, я, с своей стороны, обязуюсь вносить 1/12 часть следуемых с имения повинностей, сонаследники же, с своей стороны, уже обязуются не рубить, не продавать и вообще не трогать ту часть Ширяева Бора, которую Вы заблагорассудите отдать на нашу долю. В таком случае я мог бы предоставить Вам распоряжаться как Вам угодно и в остальных частях имения (кроме заводской стороны) (4) в Пехорке и пр<очее>, то есть продавать ее по частям или как Вы усмотрите лучше. Наконец, если бы возникло затруднение: какую именно часть Ширяева Бора нам теперь предназначить (разумеется, только в обещании на будущее, но с тем, чтоб в будущем не препятствовать), то мы могли бы на свой счет пригласить землемера и, с Вашего согласия и указания, произвести, так сказать, предварительный пробный раздел (то есть обозначить, от какой границы до какой будет нам принадлежать в будущем наша часть имения (5), разумеется, со всеми выгодами в Вашу пользу, какие пожелаете теперь же выговорить. Я же, с своей стороны, обещаю до последней возможной степени быть при этом пробном отмежевании (6) сговорчивым, только б Вы для меня это сделали. Если (7) предложение мое не покажется Вам невозможностью или абсурдом, то всё это дело могло бы быть улажено еще нынешнею осенью и бумага написана. Если же (8) этот проект соглашения между мною и сонаследниками состояться не может, то, я повторяю это, на продажу Пехорки не согласен и протестую.
С истинным уважением имею честь пребыть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою
Ф. Достоевский.
Адресс мой: Старая Русса, Новгородской губернии, Федору Михайловичу Достоевскому.
Р. S. Убедительнейше прошу извинить меня за помарки в письме и не считать за небрежность.
Ф. Достоевский. (9)
(1) это вписано рукой Достоевского (2) и законному вписано рукой Достоевского (3) теперь вписано рукой Достоевского (4) (кроме заводской стороны) вписано рукой Достоевского (5) наша часть имения вписано рукой Достоевского (6) при ... ... отмежевании вписано рукой Достоевского (7) далее было: Вы (8) было: соглашен<ие> (9) С истинным уважением ... ... Ф. Достоевский. - рукой Достоевского
886. К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВУ
25 июля 1880. Старая Русса
Старая Русса. 25 июля/80.
Любезнейший и глубокоуважаемый Константин Петрович,
Весьма обрадовали меня Вашим письмецом, а обещанием не забывать меня и впредь - еще больше.
- В Эмс я окончательно решил не ехать: слишком много работы. За весенней сумятицей запустил "Карамазовых" и теперь положил их кончить еще до отъезда из Старой Руссы, а потому и сижу за ними день и ночь. - Теперь к Вашему поручению:
Батюшка Румянцев есть мой давний и истинный друг, достойнейший из достойнейших священников, каких только я когда-нибудь знал. Это в его доме квартирует Ваш отец Алексей Надеждин. В доме Румянцева нанимает на летний сезон квартиру семейство одного петербургского г. Рота, лугского помещика и владетеля нескольких петербургских домов, теперь, однако же, разорившегося. Отец Алексей в дружестве с Ротами и живет, хотя отдельно, вверху в мезонине, но, кажется мне, просто пока приживает у Ротов. Дает, впрочем, многочисленным детям Рота уроки. Я видел его и прежде раз у батюшки Румянцева, но мельком. Получив же Ваше письмо, тотчас же, в 5 часов вечера, отправился к Румянцеву (от меня очень недалеко) и сообщил ему в секрете про Ваше поручение, обязав его, чтоб он ни слова не говорил отцу Алексею. Румянцев с отцом Алексеем хоть и знакомы (живут в одном доме), но не очень. По моему желанию Румянцев тотчас пригласил к себе отца Алексея, гулявшего в саду, выпить чаю, который уже стоял на столе. Отец Алексей хоть и отнекивался, но наконец пришел, и я провел с ним целый час, ничего ему о Вашем поручении не объявляя. Вот мое наблюдение и заключение:
Сорок семь лет, лыс, черноволос, мало седины. Лицо довольно благообразное, но геморроидальное. Сложения, по-видимому, от природы крепкого. Но решительно болен. Выходит из священства по совершенной невозможности служить от нездоровья. Это уже дело невозвратимое, и сам он ни за что не согласится оставаться священником, так сам заявлял несколько раз в разговоре. Болезнь его странная, но, по счастью, мне известная, ибо сам я болен был этою же самою болезнию в 47-м, 48-м и 49-м годах. Имею тоже одного брата (еще живущего), точь-в-точь этою же болезнию больного. Главное основание ее - сильнейшее брюшное полнокровие. Но в иных характерах припадки этой болезни доходят до расстройства нравственного, душевного. Человек заражается беспредельною мнительностью и под конец воображает себя больным уже всеми болезнями и беспрерывно лечится у докторов и сам себя лечит. Главная причина та, что геморрой в этой степени влияет на нервы и расстраивает их уже до психических припадков. Отец Алексей убежден уже несколько лет, что от геморроя произошло в нем малокровие мозговое, анемия мозга. Прошлый год согласился отслужить Светло-Христовскую заутреню, рассказывает он, и так ослабел, что отнялись ноги и не мог стоять. Служил тоже раз всенощную и не докончил. С тех пор перестал служить. "Если б, кажется, мне сказали теперь, что завтра мне надо служить, то я всю ночь бы не спал и дрожал и наверно бы и в церковь не дошел, а упал бы в обморок". (Видна по крайней мере большая совестливость к службе и к совершению таинства.) Прежде он был домашним священником у Воейкова, потом смотрителем в каком-то богоугодном заведении Невской лавры, давал много уроков, по 8 часов в неделю. "Кончишь неделю, наступит воскресенье, лежу у себя дома на диване весь день и читаю книгу - великое наслаждение!". - Теперь всё время проводит в лечении, здесь пьет какую-то для него составленную воду, о болезнях своих говорить любит много и с увлечением. Не знаю, так ли он экспансивен и на другие темы, ибо других тем у него, очевидно, теперь и нет: всё сейчас сведет на разговор о болезни своей. Простодушен и не хитер, хотя вряд ли с большой потребностью духовной общительности. Несмотря на простодушие, несколько мнителен, уже не по отношению только к болезням. Кажется, совершенно честный человек. Вид порядочности несомненный. Убеждений истинных, далеко не лютеранин, смотрит на православных русских нашего образованного общества весьма правильно. Совестливость есть, но есть ли жар к духовному делу - не знаю. Будущего не столь боится: "один человек не беден", - сказал мне. Несколько обижен, что на просьбу его в вспомоществовании положили дать ему 48 рублей в год или платить за него в больницу, буде ляжет, до излечения. Я пролечил всё, что скопил, говорит он, никого не беспокоил, и вот только 48 рублей. Впрочем, если и осуждает, то без большой злобы. Последняя черта: кажется, довольно комфортолюбив, любит отдельную комнату, хотя бы одну, но только вполне приспособленную. Любит бывать один, любит читать книгу, немного маньяк, но сообщества людей не столь чуждается. Вот всё, что я умел заметить. Посылаю Вам скороспелую не ретушеванную фотографию. Главное же и окончательное наблюдение, что продолжать священствовать ни за что не захочет. - Вид его довольно независимый, не пройдошлив, не искателен, не интересан - этого в высшей степени нет. Скорее девиз его: "оставьте меня в покое".
