Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом
- Иконы, иконы, византийские иконы! - настойчиво повторил Ганка. - Их вам тоже подарили в Галиции? Вы зашли в церковь, похвалили их, и священник сказал: "Дорогой господин офицер, - не знаю, к сожалению, как вас следует именовать, - возьмите, будьте добры, на память эти иконы, раз они уж вам так нравятся. Почему-то мне кажется, что они теперь все равно не удержатся". Так, что ли?
Офицер уже понял и смотрел на Ганку неподвижно и прямо, тяжелыми, белесоватыми глазами.
- Вы большой шутник! - выговорил он, отчеканивая каждое слово. Извините, я тоже не имею чести знать вашего имени... Да, эти иконы мне тоже подарили! Довольно с вас этого?
Тогда Ганка вышел вперед.
Маленький, худой, в узком сюртуке, тесно обтягивавшем все его тщедушное, птичье тельце, он выглядел, по правде сказать, очень жалким и даже смешным рядом с тонкой, точно вылитой из металла, крепкой фигурой офицера.
Притом еще он весь дрожал. Не от страха, конечно, а от возбуждения, ярости и усилия сдержи-ваться. Но я знал: сдержаться он уже не мог, раз он начал, должен был говорить до конца.
Он был страшно нервный, этот Ганка, нервный, вспыльчивый и злой, и когда ненавидел кого-нибудь, то ненавидел уже рьяно, всеми силами души, всеми помыслами и желаниями, и молчать тогда ему становилось не под силу. Его ненависть всегда была силой активной, действенной, не знающей преграды. Под влиянием ее он дрожал, извивался всем телом, корчился как от стыда, и сам не знал, что и как он сделает в следующую минуту.
- У вас очень много друзей, - пробормотал он, дрожа.
Офицер подошел к нему вплотную.
Так с минуту они молча стояли друг перед другом.
Лицо офицера, тяжелые серые глаза, тонкие, фиолетовые губы - все это было неподвижно и сжато. Ганка дрожал, менялся в лице, но глаз не опускал и на офицера смотрел дико и прямо.
- Да! - что-то решил наконец офицер и спокойно повернулся к отцу. Как звать этого господина?
- Боже мой... Господа, господа! - засуетился отец, как будто выведенный из тяжелого транса. - Разве так можно? Это мой помощник, доктор исторических наук Владислав Ганка, у него бывает...
- Я вижу, что у него бывает, - жестко улыбнулся офицер. - Так вот, господин Ганка, меня зовут Иоганн Гарднер, полковник государственной тайной полиции. Теперь вы знаете, с кем имеете дело. Я думаю, что сейчас нет смысла продолжать этот разговор, но обещаю вам, что мы встретимся и тогда поговорим обо всем как следует. О дружбе, о вражде и о прочих интересных вещах...
И он совсем уже двинулся к двери, но вдруг остановился опять.
- У меня много друзей, - сказал он, уже не сдерживая угрозы, - но имейте в виду, что и врагами я никогда не пренебрегаю!
- Это оттого, что вам в них очень везет, сударь! - быстро ответил Ганка.
- Немецкому офицеру во всем везет! - жестко улыбнулся Гарднер. - И во врагах, конечно, прежде всего. Но мы их не боимся. Мы делаем с ними вот! и он разжал и снова сжал кулак. - Раз, два, три - и нет! Мокро!
- Я видел это, - сказал Ганка, и голос его вдруг пересох и прервался, - там, на перилах Королевского моста...
- Ах, вот как! Вы, значит, уже и там были! - многозначительно воскликнул офицер и вдруг повернулся к матери. - До свиданья, фрау Курцер, спасибо за дорогой подарок, но я боюсь, что этот странный господин с чешской фамилией укусит меня за палец.
- Слушайте, господин Гарднер, - сказала мать сердечно и просто, - у доктора Ганки тяжелые нервные припадки, во время которых он не сознает, что и как он делает. Иначе он бы понял, в какое положение он нас ставит...
- И эти нервные припадки случаются у него тогда, когда он увидит мундир немецкого офицера? - уже без улыбки спросил Гарднер. - Не беспокойтесь, Я вполне понимаю состояние доктора. До свиданья, господа, мы с вами еще увидимся!
Он вышел из комнаты, высокий, прямой, стройный, и отец даже не догадался его проводить.
Тогда мать опустилась на диван и сжала руками виски.
- Что вы наделали, Ганка! - сказала она глухо. - Что вы только наделали! И к чему все это!
- А, собака! - вдруг закричал Ганка и кулаком погрозил портьерам. Немецкий шакал! Ты сюда пришел грабить, срывать с окон занавески!.. Погоди, погоди! Скоро вас!.. Скоро вас всех! - он замолчал, весь дрожа и извиваясь.
Мать встала и тихо погладила его по голове.
Он стоял, закрыв глаза и запрокинув голову, как человек, стремящийся поймать ртом дождевую каплю.
- Бедный! - сказала мать.
Тогда Ганка очнулся, глубоко вздохнул, свел и развел руки, посмотрел на мать, на отца и вдруг слабо улыбнулся.
- Бедный! - повторила мать с тихой лаской. - Идемте, я вас хоть чаем напою. Ланэ теперь в столовой с ума сошел от страха. А ты, - она взяла меня за плечи, - спать, спать и спать!
Наутро я узнал две новости. Первая: к нам приезжает брат матери, дядя Фридрих, которого я никогда не видел. И вторая, с ней связанная: так как у дяди слабое здоровье, через неделю мы переезжаем на дачу.
А дня через три случилось и самое главное.
Глава четвертая
И вот как это произошло.
В тот день с утра мать готовилась к переезду и упаковывала фарфор.
Отец сидел в кресле и курил.
Мать несколько раз пыталась с ним заговорить, но на вопросы ее он отвечал односложно, а то и совсем не отвечал, ограничиваясь кивком головы; если же приходилось все-таки говорить, то он болезненно морщился, цедил слова сквозь зубы, да притом еще так, что и разобрать-то можно было не все.
А день, как нарочно, выдался ненастный, серенький; шел мелкий, противный дождик, да и не дождик даже, а просто стоял пронизывающий, неподвижный туман, такой, что сразу же, как мокрая паутина, осаждается на кожу, на лицо и одежду. Листья деревьев, кусты, трава, самое небо даже все было мокрым, тусклым, как будто вылитым из непрозрачной, тяжелой массы.
В такие дни отец с утра забирался в халат, надевал туфли, круглую черную шапочку и возился с латинскими изданиями классиков. Вот и сейчас у него был томик трагедий Сенеки, но книга лежала на коленях, а он откинулся головой на спинку кресла и закрыл глаза. Лицо у него было утомленное, невыразительное, нехорошего, землистого цвета.
- Надо будет взять с собой и твои коллекции,- вдруг сказала мать,- вот о чем я думаю все время! Но как? Ведь это - два таких огромных ящика... Разве попытаться...
Отец сидел по-прежнему молчаливый и отчужденный от всего, и глаза у него были закрыты.
Мать поглядела и отставила в сторону чашку.
- Тебе нехорошо, Леон? - спросила она.
- Да! - ответил отец сквозь зубы.
- Может быть, у тебя болит голова?
- Нет! - ответил отец.
Мать вздохнула и снова взялась за фарфор.
- Какая ужасная погода! - сказала она.
Отец молчал.
- Я все-таки пошлю письменный прибор этому Гарднеру... У нас есть еще один, простень-кий, но хороший. Помнишь, тот, что я привезла из Вены? Ну, как же не помнишь? - Отец молчал. - Он так тебе нравился... из черного дерева, с перламутровой насечкой! Жалко? Конечно, жалко. Но что же поделаешь, этот все равно не удержишь.
Отец молчал.
- Леон! - позвала мать.
Отец с недоумением, словно просыпаясь, открыл глаза и посмотрел на мать. Взгляд у него был мутный и нехороший.
- Ну что ты, Леон? - тревожно и ласково спросила мать и, подойдя, положила ему руку на плечо. - Ну? Я с тобой поговорить хочу, а ты...
- Берта! - сказал отец, и голос его раздраженно вздрогнул. - Давай, чтоб не возвращаться, договоримся: делай все, что тебе угодно, все, что тебе только угодно, но, пожалуйста, не спрашивай моих советов.
- Почему? - спросила мать.
- А! Ты знаешь, почему! Я тебе уже изложил свою точку зрения. С тех пор, как я узнал, что это нечистое животное вползет в наш дом, мне все стало до такой степени противным, что я готов закрыть лицо руками и бежать, бежать куда-нибудь подальше, чтоб только не видеть, не слышать, не дышать с ним одним воздухом, - поднимаешь?
- Ты на меня сердишься, Леон? - спросила мать, помолчав.
- Сердишься! - Отец взмахнул рукой. - Сердишься! Что за никчемное, бабье понятие! Как будто все дело только в моем настроении! Я не сержусь, мне просто противно!
- Что тебе противно? - спросила мать.
- Да все мне противно! - закричал отец и стукнул кулаком по столу. Сенека упал на пол. - Все! Решительно все! И ты мне противна, и ты! Потому что ты - мой грубый, практический ум, мое реальное осознание происходящего, как говорит этот трус Ланэ, ты - мой компромисс с совестью. Пойми: я не на тебя сержусь, я себя презираю. Понимаешь ли ты хоть это?
- Леон... - начала мать.
- Худшее я знаю про себя, много худшего. Вот подожди, подожди, - в голосе отца прозвучало какое-то дикое злорадство, он словно был рад своему унижению, - приедет твой людоед, твой уважаемый братец, и мы мирно слышишь, Берта, мирно! - будем говорить о вопросах палеантропологии. Мы ведь с ним коллеги по ремеслу! Он ведь тоже работает в нашей области, и я ему еще улыбаться буду, вот так же, как ты улыбалась вчера этому прохвосту Гарднеру, когда он плевал в череп синантропа. Я буду скрывать, что знаю про его кровавые подвиги в Австрии и Чехии, где он сыграл в футбол человеческими черепами. Вот что гнусно!
