Воровская сага в 4 частях: Бродяга. От звонка до звонка. Время – вор. Европейская гастроль - Заур Магомедович Зугумов
В перерывах, когда он уставал и садился пить чай, я лежал на полу и мы оба имели некоторое время на передышку. Каждый из нас молча наблюдал друг за другом и оценивал противника. Затем, после того как он выпивал маленький стакан чая, скорее, наверное, по инерции или в виде ритуала при подобного рода процедурах, чем из-за желания, он поднимался, так же молча брал шланг в руки — и все опять продолжалось.
Один раз он даже умудрился, видно от излишнего усердия, садануть шлангом себе по коленной чашечке. Я корчился на полу от боли, но все же следил за этой мразью. Ему было действительно больно, но он терпеливо снес эту боль, даже не выместив на мне злость.
И это для меня было ново. Палач, орудуя раскаленным железом, обжигается сам, но не обращает на это внимания. Вы ничего не чувствуете, так как другой страдает больше. Видя, как мучается тот, кого пытают, вы не ощущаете собственной боли. Что-то похожее с данной теорией, вероятно, происходило в тот момент и с этим шакалом.
Не знаю, сколько еще длилось бы это планомерное избиение, я уже давно не ориентировался во времени, когда в какой-то момент дверь в кабинет неожиданно отворилась и на пороге появился молодой ментенок с еще более дегенеративным лицом, чем у моего палача, и, не обращая на меня никакого внимания, сказал ему по-азербайджански:
— Все готово, они ждут, вытаскивай его отсюда.
— Ты приготовил все так, как я говорил? — спросил его мой садист.
— Да, мелим, не беспокойся, его не убьют, но ему, ада, будет немножко больно, ах, ха-ха-ха-ха, — залилась звонким щенячьим хохотом эта молодая гиена.
Они, конечно, не догадывались, что я понимаю их язык, но уверен, что, если бы и знали это, говорили бы так же открыто. Плевать они хотели на любые условности. Мне отвязали руки, и в этот момент я чуть не потерял сознание от удовольствия, так мне стало хорошо. Да-да, друзья мои, не следует удивляться, бывает, что и от такой «мелочи» можно поймать настоящий кайф. Все зависит от обстоятельств и от того, в какой плоскости вы воспринимаете подобного рода жизненные блага. Думаю, я выразился понятно.
Я, конечно, догадывался, что эти ничтожества приготовили мне какой-то «приятный сюрприз», но дорожил секундами раскрепощенности, прекрасно зная из опыта прошлых лет, что такие мгновения передышек порой бывают не так часты, как хотелось бы, и вновь не ошибся. Не успел я даже слегка размять руки и плечи, как пинок молодого мусоренка напомнил мне о том, чтобы я поднимался.
— Тур, гиждыллах, — с брезгливостью и пренебрежением проскулил он.
Так, наверное, путник, увидев перед собой на дороге что-то интересное, пытается разглядеть эту вещь, перевернув ее концом ботинка, а убедившись в том, что она всего лишь грязный дорожный камень, пинает его куда подальше. Я потихоньку и не торопясь, опять же кряхтя, охая и ахая, но так, чтобы вновь не заработать удар чем-нибудь и при этом выиграть немного времени для еще большей передышки, поднялся на ноги.
С того самого момента, когда меня ввели в этот кабинет, я еще самостоятельно не стоял на ногах, и сейчас, встав на них, мне показалось, что эти ноги вовсе не мои. Будто кости в них заменили ватой. Пока молодой легавый занимался моей персоной, старый вышел из кабинета, и, когда я уже стоял несколько минут на ногах, он вошел и гаркнул молодому, чтобы тот меня выводил. Мы потихоньку вышли из кабинета, прошли по коридору и, свернув резко направо, вышли на улицу.
Глава 7. «Чем дальше в лес, тем толще партизаны»
Первое, что я заметил: было уже темно. Возле крыльца этого здания, точнее, где-то на его крыше, горел большой прожектор, освещая все вокруг.
На улице стояла толпа народу, человек 20–30, молча глядя на то, как я не торопясь спускаюсь по ступенькам широкой лестницы крыльца. Меня уже сопровождали четверо легавых — двое из свиты дагестанских мусоров, неизвестно откуда появившихся, и молодой мусоренок с моим палачом. Я думал, что толпа — это люди из числа простых любопытных сельских зевак, пришедших поглазеть, но не успел еще наш эскорт поравняться с ними, как они с диким, нечеловеческим ревом и причитаниями бросились на меня гуртом, словно стая изголодавших шакалов.
В воровской среде этот метод наказания преступников называется «самосуд», я был, конечно, с ним знаком не понаслышке и, когда попадал под него, всегда знал — за что, но в тот момент, когда эта толпа буквально рвала меня на части, мне было абсолютно не понять, за что же меня эти люди терзают и бьют, как лютого врага. Что мог я им сделать, впервые в жизни оказавшись на этой злосчастной станции? С кем они меня путают?
Когда мусора буквально вырвали меня из лап этой разъяренной своры сельского мужичья, женщин, стариков и даже детей, я лежал окровавленный, в лохмотьях на земле и только теперь понял, насколько мог работать тогда мой ум, всю сложность обстоятельств, в которых я ненароком оказался.
Я был в сознании, но не мог даже пошевелиться, тело мое было сплошным кровавым месивом. И это еще при том, что я в процессе экзекуции успел сжаться в клубок, защитив при этом важные органы тела от ударов. Да что и говорить, досталось мне тогда по полной программе. Мусора буквально внесли меня в какую-то легковую машину и повезли в неизвестном направлении. Уже в машине я впал в какое-то забытье и даже не помню, как мы добрались до КПЗ.
Здесь нас
