Любовь в курятнике - Тамара Петровна Москалёва
А на улице-то уж и ночь темным-темна. И тусклая луна еле светит. И фонари на столбах вдруг ослепли – хулиганьё все лампочки рогатками повыщёлкивало да по Нюриной улице теперь и шастает – дамочками молодыми промышляет. И улица-то, как на грех, вся в рытвинах да колдобинах. Ну? И разве может настоящий джентльмен отпустить девушку одну?
…Ох, и вкусные же были эти сморщенные в прошлогоднюю картошку ливерные пирожки, купленные, как сразу поняла Нюра, на большое женское счастье! Ох, и ласковый же был этот Григорий – первый в Нюриной жизни возлюбленный! С ним девушка и новый год справляла в своей барачной каморке.
Свистит-завывает в трубе сатана-ветер. Беснуется вьюга-заметуха: крутит она залежалый снег, колкими горстями швыряет в Нюрино окошко. А в печке жарко трещат доски, выписанные с соседней базы. И в комнате тепло и уютно. На сумеречных стенах, пробиваясь сквозь печную решётку, подплясывают и блуждают сказочными тенями всполохи огня, скупым светом выхватывая строгие образа в углу. На столе, на белой скатёрочке – недопитое вино и стаканы. А на пуховых ситцевых подушках красавец-Григорий страстно мнёт молодую хозяйку и жадно целует её спелые груди. «…Моя… вся моя!..» – кипятком дышит он в Нюркино ухо. Его тело источает пленительный дух… Ммм… Она вдыхает его запах… запах силы… обладания… Она чувствует себя маленькой, беззащитной. Сердечко девичье трепещет! Каждая клеточка горит и сладко млеет… А там ещё Шульженко подливает из давеча купленной пластинки:
«Говорите мне о любви,
Говорите мне снова и снова,
Я без устали слушать готова о любви»
Шесть месяцев желанный кречетом обхаживал Нюру. Шесть месяцев длилось безудержное счастье! Ну и куй теперь, Гриша, железо, пока горячо! Друг сердечный колечко самделанное девушке на пальчик одел: «Прошу, Нюрок, твоей руки и сердца». И тут же заявил, что, если она откажет, то общей постелью им станет… мать-сыра земля. Ужас, как влюбился! Ну и куда же голубушке деться? – Амуры-то и Нюру испепелили вконец! И, конечно, согласилась она без промедления. Барак-курятник возликовал: «Что ты! Не каждый день свадьбы-то гуляем!» На подарки деньжатами скинулись. Девчонки радовались за подругу от всей души! «Счастливая ты, Нюра!» – восхищённо причитала горбатенькая Таня. «Повезло же тебе, парень такой видный!» – вторила ей Тося. «Да, по всему видно: орёл!» – поддержала подруг Надя. «Свидетелями моими будете!» – бодро уверила счастливица.
И вот хмурой осенью, как раз в торжественный день бракосочетания, выскочил нарядный жених на двор по острой нужде – приспичило бедного (видать, съел чего-то): «ухх, чёрт… охх… крутит как!» и…
Напрасно выглядывала суженого молодая почтариха в белой тюлевой фате, даром слёзы проливала… Зря девчонки наряжались. Напрасно и барак-курятник облизывался в предвкушении свадебного пира.
…В честь любимого Нюра и первенца своего назвала Гришенькой. И ещё долго заходилась её душа, о друге милом вспоминаючи…
А подруги, обозлясь, так и сказали: «Да и чёрт с ним! Не реви! Какие твои годы!»
Ну а потом… потом канула в бездну ещё одна нескучная Нюркина весна, за нею упорхнуло и весёлое лето. А потом ещё одно. И ещё… И шаловливость эта нет-нет да и приносила на свет божий новое голопузое пополнение. А Татьяна (не зря же на юриста выучилась) только успевала бомбить всякими нужными бумагами социальные службы, которые обязаны помогать Нюре – законной матери-одиночке. Хотя при встрече и урезонивала подругу: «Ты, Нюра, как-то бы уж поразборчивее…»
* * *
В пряную осеннюю ночку, как всегда, уложив свою слюнтявую гвардию, ожидала Нюра разлюбезного Апол-лонария. Да, вот такое шикарное имя у кавалера. Уже три месяца Нюра с ним под ручку красуется – пускай, все видят, какой у неё замечательный молодой человек! Пятьдесят Аполлонаше. Ну и что? Никто и не даст. Паренёк и всё! А прыти-и… ого-го! Именно, как у 15-ти летнего кобелька! Ураганисты-ый, жуть! Правда, тут же притухающий… но это ничего. «Сердцем добрый», – сразу поняла Нюра. К тому же не скупой – гостинцы приносит, иногда деньжатами расщедривается! Одна беда: писательский зуд Аполлонария донимает. Стукнуло ему однажды в голову, что он – поэт от Бога. А Нюра в этом ничего не смыслит. Ей сразу скучно делается, когда Аполлонарий начинает рифмой говорить. Он бледнеет, закатив глаза, нервно ходит взад-вперёд, тонкие руки перед Нюрой заламывает! Ну и как закрутит словеса, как запутает спиралью! Чего сказать хочет… никак почтарихе не разобраться!
В забористых зубах
зажал кусочек сала,
Душа стучится в пах:
«а мне кусочка мало!»
В сердцах о землю – трах! —
вмиг сагой обернулся.
На трепетных губах
Товарища проснулся!
Там…
Аполлонарий неожиданно для Нюры на полуслове замолкает и смотрит на неё: «Правда, здорово?» Та в недоумении молчит… потом возьмёт, да и брякнет: «…о чём это?..» Аполлонарий злится: «подлость какая-то…» и в сотый раз громко с выражением повторяет таинственные речи, леденцом во рту их перекатывает из угла в угол, до пены прямо! Нюра сидит тогда вообще дура-дурой! Больно уж мудрёно всё… И, главное… как поддержать даровитого поэта разговором, вовсе не угадает…
А познакомились они на почте – у окошка «до востребования». Нюра месяц подменяла заболевшую сослуживицу. А он письмо от какой-то редакции все эти дни спрашивал: «Будьте любезны, там должен быть конверт на… э-э… Аполлонария Козлова-Барановского». Первый раз Нюра хохотнула даже: «Ну и фамилия!» Но конверта Аполлонарий так и не дождался. От какой редакции – не сказал до сих пор, мол, «тебе необязательно».
Теперь вот настряпала Нюра рыбных котлеток поджаристых, Аполлонарий, смерть как, их уважает, вишнёвочки в графин пузатый налила, перину помягче взбила и сидит-пождёт своего милого… А его всё нет и нет. Уже кукушка из часов выскакивать замучилась – нет Аполлона! Не пришёл он ни в ту ночь, ни в другую… Умотылял поэт со своим красивым именем в неизвестном направлении, оставив бестолковой музе плод высокого таланта. Ну, ясное дело, Нюра этот плод-то Аполлонькой и назвала.
Потом был Витёк. Этот только-только освободился. Нюра с ним у бочки с квасом познакомилась. – Тащится Нюра с тяжеленной сумкой, жарища соки выжимает, мухи злющие
