Мальчик - Фернандо Арамбуру
Моей матери сделали срочную операцию, и в больнице ее полностью выпотрошили, как она сама говорила и как это называем мы, профаны, а потом отправили умирать домой. Врачи ее обманули, а она искренне им поверила, решила, что исцелилась, и нас тоже заставила поверить в этот обман, с первых же дней заразив своим оптимизмом. Но какое-то время спустя врач, лечивший Канделарию, в приватной беседе сообщил отцу правду, то есть сказал, что сделать уже ничего нельзя, метастазы затронули другие органы, можно, конечно, начать терапию, какую обычно применяли в те времена, но не стоит питать пустых надежд, шансов на благополучный исход нет никаких, так что думать сейчас следует лишь о паллиативном уходе.
С этой новостью отец и пришел ко мне. Я никогда не подозревала, что он способен плакать. В жизни не видела у него на глазах ни одной слезинки. И поэтому его безутешные судорожные рыдания подействовали на меня сильнее, чем принесенное им известие. Она от нас уходит, Мариахе, она от нас уходит. Он был похож на ребенка, на старого ребенка. Голос у него срывался. Я и сейчас вижу, как он стоит передо мной на кухне. Вижу его смуглое лицо, унаследованное от предков-крестьян, которые с рассвета до заката трудились в поле под палящим солнцем. Вижу густую сетку морщин, похожую на растрескавшуюся глину и появившуюся не только от старости, но и после долгих лет работы у обжиговой печи. Густые полуседые брови и карие глаза, в которых все еще не угас молодой огонь. Вижу перед собой простодушного, честного, работящего человека, за всю жизнь никому не сделавшего ничего плохого, которому выпало несчастье родиться бедным в бедном краю, и, вспоминая его, я чувствую, как меня пронзает печальная нежность.
А вообще-то, мне вряд ли стоит сейчас подробно описывать угасание моей матери. Такого рода детали вряд ли пригодятся для книги, которую вы пишете. Достаточно сказать, что ее последние недели были невыносимо тяжелыми. Не понимаю, как природа может вести себя так безжалостно по отношению к живым существам и зачем заставляет их страдать больше, чем это можно передать. Для чего, черт побери, нужна боль? Я часто задаю себе этот вопрос. Ну хорошо, допустим, она существует, чтобы предупреждать нас, когда надо вовремя отдернуть палец от пламени свечи, прежде чем мы получим серьезный ожог. Но в других случаях, честно скажу, я и без боли соображу, что обрезалась кухонным ножом или на голову мне упал горшок. Возвращаясь к разговору о моей матери, признаюсь: дело дошло до того, что все мы испытали облегчение, когда она умерла. Облегчение в том смысле, что смерть положила конец пытке, с которой едва справлялся даже морфий. И вопреки всему, мать прожила свои последние дни, сохраняя потрясающее присутствие духа. Знаешь, дочка, так оно все и должно быть и такова воля Всевышнего, сказала она уже совсем слабым голосом, который больше напоминал шелест или тихий свист, доносившийся из глубокой пещеры.
Больше всего она печалилась о том, что не увидит дитя, которое я носила. Она мне сказала: если родится мальчик, назови его как угодно, только не Никасио. У твоего отца ужасное имя. А если появится девочка, я была бы рада, если бы ты назвала ее в мою честь. Для меня это значило бы, что я вроде как не совсем умерла. Обещаешь? И я ей это пообещала. Но уже тогда знала, что свое обещание не выполню – и не потому, что боялась возражений Хосе Мигеля, который охотно или нет, но принял бы любое мое решение. Надо быть реалистами, и потому скажу откровенно: Канделария – имя для наших краев и для нашего времени не самое подходящее, даже если немного изменить его, сделав более похожим на какое-нибудь баскское. По-моему, оно звучит очень тяжело – заставляет вспомнить взваленный на спину мешок. Но разве могла я спорить с умирающей матерью? Думаю, сама я на ее месте наглоталась бы барбитуратов или, если бы могла ходить, бросилась бы под поезд. Она же, напротив, в последние и самые жестокие часы своей жизни излучала спокойствие – отчасти под воздействием лекарств, отчасти благодаря утешению, которое давала ей религия. Мать была несокрушимо уверена, что скоро увидит Господа, вот как я сейчас вижу вас, буквально в метре от себя.
Как только медсестра вышла из палаты, Никасио поспешил задвинуть жалюзи. Ему казалось, будто он совершает преступление или, по крайней мере, делает что-то такое, на что нужно иметь особое разрешение, которого у него нет. Но он думал только о том, чтобы было хорошо Канделарии, а она лежала на больничной койке так, что полуденное солнце светило через окно прямо на нее. Но он все-таки оставил небольшую щель, чтобы жена не оставалась в полной темноте. Зачем? На его взгляд, темнота лишила бы ее еще и жизненного света. Думаете, я преувеличиваю? Хотя, может, и вправду преувеличиваю. Теперь узкие солнечные полосы тянулись и по всему одеялу, и по подушке. А одна даже пересекала лицо больной и потом карабкалась на стену над прутьями кровати у изголовья.
Однажды среди ночи, всего через неделю после выписки из больницы, у Канделарии случилось сильное кровотечение, и пришлось на скорой опять вести ее туда же. Две ширмы – одна в изножье кровати, другая сбоку – закрывали Канделарию от глаз других пациентов, лежавших в той же палате. Это означает, что я скоро умру. Не говори так. Какой сегодня день? Среда. До воскресенья мне не дотянуть. Она прошептала это, не поднимая век. Ей удавалось с трудом выговорить несколько слов, потом она умолкала – пауза длилась пять, десять или даже пятнадцать минут, а порой и целый час. На это время Канделария иногда засыпала, или у нее уплывало сознание под воздействием лекарств. Но вдруг снова раздавался ее голос: подойди. Чего ты хочешь? Не хорони меня в Ортуэлье. Черт побери, Канделария, я ведь уже тысячу раз обещал тебе это. А вдруг
