Мальчик - Фернандо Арамбуру
Скажи, дочка, неужели я хоть немного похожа на уроженку Страны Басков? На басконку? Как тебе кажется?
Временами бываешь похожа.
Но Канделария так и не смогла привыкнуть к новому месту жительства. Не смогла и не захотела привыкать. У нее накопился целый список объяснений: плохой климат, виновный в ее артрите, постоянные дожди, которые портили настроение и доводили до депрессии, сам город, казавшийся ей не таким красивым, как тот, родной, а также местные жители, с которыми, за редкими исключениями, ей не удалось наладить отношения. И словно желая взвалить на Никасио всю вину за свои проблемы и огорчения, она донимала его жалобами и давала понять, что на нем одном лежит ответственность за ее страдания, за грызущую изнутри тоску и разного рода хвори. Зачем он увез ее из Пласенсии? А ты подумай сама. Там мы были бы бедны как церковные мыши. Ну и пусть, мы были бы бедными, зато счастливыми.
Однако болезни Канделарии, как правило, проходили быстро. Только однажды она по-настоящему испугалась, страшно испугалась. Это случилось вскоре после их переезда в Ортуэлью и незадолго до рождения Мариахе. Канделарии пришлось срочно лечь в больницу из-за пищевого отравления, но врачи сразу приняли нужные меры, и она быстро поправилась. Только вот больше никогда в жизни не брала в рот мидии.
Канделария дожила до пятидесяти пяти лет, не слишком часто обращаясь за медицинской помощью. К серьезным недугам она не привыкла и поэтому не обратила внимания на боль, которая сначала показалась ей вполне терпимой и которую впервые почувствовала однажды вечером за молитвой, когда лежала без света в своей постели. К тому же Канделария не могла точно определить, где у нее болит. То ли внизу живота, то ли сзади, в районе почек. Мужу она описала это как легкое покалывание. Боль с перерывами возвращалась и в следующие две-три недели, но не мешала вести обычный образ жизни. Правда, Никасио несколько раз замечал, что на лице жены вдруг появлялась страдальческая гримаса, хотя быстро исчезала. Почему ты не сходишь к врачу? Да ладно, это какая-то ерунда.
Однако то, что Канделария называла покалыванием, не проходило, и она встревожилась. Ей становилось все хуже. Может, в этом таился некий знак от Всевышнего? Но если знак и был, то его следовало понимать прежде всего как своевременный звоночек или предупреждение. И с некоторых пор во взгляде ее появилась потерянность. Никасио, я точно знаю, что до пятидесяти шести лет мне не дожить. Пообещай, что похоронишь меня на кладбище в нашем родном поселке. И не вздумай оставить меня навсегда лежать в чужой земле. Запомни: даже мертвая я разрою свою могилу, выйду оттуда и какая есть пойду через горы к себе в Эстремадуру. Но Никасио был уверен, что у жены все это скоро пройдет. Сколько раз за их семейную жизнь он выслушивал жалобы на мелкие недуги? И за несколько месяцев до ее смерти, когда они вдвоем сидели у себя на кухне, он крепко обнял Канделарию, с грубоватой нежностью поцеловал и сказал: это все опять твои выдумки.
Однажды вечером Никасио засиделся в баре и не заметил, как время подошло к одиннадцати. Один кувшин вина сменялся другим, и партия в домино с друзьями (в карты они в тот вечер не играли) затянулась дольше обычного. Домой он шел, зная, что там его ждет взбучка. Когда голова затуманена алкоголем, дыхание тоже непременно выдает изрядный перебор c выпивкой.
Тяжело поднимаясь по лестнице, Никасио заранее воображал упреки, которыми встретит его жена, заранее их слышал, заранее представлял ее разгневанное лицо, с которым она будет повторять свою вечную угрозу – вернуться без него в родной поселок. И ужин в такой поздний час его точно не ждет, все давно остыло (барабулька, или улитки, или кролик, или что угодно еще). Я тебе не рабыня. Никасио тщательно вытер ноги о коврик, постарался дышать поглубже, словно лишняя доза кислорода сможет поубавить опьянение, и вошел в квартиру, не без труда вставив ключ в замочную скважину. Его встретила необычная тишина. А куда подевалась жена? Неужели, разозлившись на его загул, отправилась ночевать к дочери? Да нет. Вот она. Что с тобой? Канделария с распущенными седыми волосами, босая, в ночной рубашке стояла на коленях у кровати, опершись грудью и животом о край матраса. Только в такой позе, объяснила она слабым голосом, можно хоть как-то терпеть эту жуткую муку. А где у тебя болит? Где и всегда, не задавай глупых вопросов. Иными словами, то легкое покалывание, которое она чувствовала на протяжении вот уже нескольких недель, примерно три часа назад превратилось в сверлящую боль, раздирающую ей все внутри. Никасио, дорогой, пришел мой конец, уж ты мне поверь. Не говори так, Канделария. Позвони зятю, пусть отвезет меня в больницу. Скорой помощи мне точно не дождаться. А ты что, неужто набрался в баре? Да нет, мы выпили совсем понемногу.
Хосе Мигель, всегда готовый помочь, всегда безотказный, приехал уже через несколько минут. Он вихрем взлетел по лестнице, желая поскорее приступить к делу, и теперь дышал как паровоз. Силой его Бог не обделил. Зять один снес слабую и легкую Канделарию вниз, на улицу, и с большими предосторожностями усадил в машину. Никасио, страшно взбудораженный, шел сзади и давал ему совершенно ненужные советы. А Мариахе? Она прийти не смогла. Вот уже несколько дней из-за беременности плохо себя чувствует. Сидя на заднем сиденье, несчастная Канделария сперва от всей души взывала к святому Фульхенсио, а потом вдруг сказала жалобным и отчаянным тоном, что вряд ли доедет до больницы живой. Никасио, сочувственно обнимая ее за плечи, повторял: не говори так, не говори так.
Одиннадцать дней спустя Канделарию отпустили домой. Все внутренности мне выпотрошили. Так она сама описывала знакомым и соседкам результат своего пребывания в больнице, радуясь, что пережила операцию и избавилась от боли. Опухоль, по словам врача, ей вырезали подчистую.
