Карта Анны - Марек Шинделка
Правда, некоторые дети (ты!) от этой мистерии начинали заикаться, до десяти лет писались в постель и вообще явно страдали от естественной мудрости. Твой отец, не желавший иметь с семейными баталиями ничего общего, держался в стороне, все глубже погружаясь в необъяснимую тоску, писал дрянные стишки, пил, но в конце концов решительно заявил (женщины в изумлении даже опустили на секунду оружие), что ходить в эзотерическую школу ты больше не будешь. Вечерами он сидел с тобой на кухне и под треск люминесцентной лампы часами терпеливо разбирал с тобой математику.
Ты никогда не верила, что мать испытывала к нему настоящие чувства. Он просто оказался в нужное время в нужном месте. Отец об этом догадывался, и эта догадка сковывала его и высасывала последние остатки воли. Он искренне любил твою мать и, как все влюбленные, упрямо не хотел замечать очевидного. Так и жил со своей догадкой, которую гнал от себя прочь, на которую закрывал глаза. И пил.
В конце концов эти переживания поселились у него в левом уголке губ: отец больше не пытался говорить с матерью, ничему не противился, у него лишь коротко дергался краешек рта. Отец боялся потерять ее. И осознавал это. Свою глубокую печаль он спрятал в миллиметровом движении губ. Это была самая слабая из возможных попыток улыбнуться. Миллиметровый проблеск надежды, будто все, что на жуткой скорости катится под откос, еще можно спасти.
Но ты любила своего отца, любила вместе с его печалью. Ты с детства была с ним в тайном сговоре. Ты даже не заметила, что стала яблоком раздора женской части семьи. Но твой отец заметил. Он сбегал с поля битвы и забирал тебя с собой. По образованию он был геолог, любил землю, глину, внутренности планеты. Отец брал тебя в горы, часами мог лежать с тобой в траве и дорисовывать с помощью твоего воображения формы облаков. Он учил тебя распознавать горные породы и минералы, и ты полюбила эти камни, потому что они молчали и ничего от тебя не требовали. Это твои самые дорогие детские воспоминания.
Иногда отец брал тебя к его отцу, старому горняку со стеклянным глазом и разбитым позвоночником, дымившему как паровоз и все время молчавшему. Тебе нравился перекошенный взгляд деда: стеклянный глаз его не слушался и вращался, как на шарнире. Глядел криво. В этой таинственной слепой зоне ты чувствовала себя в безопасности. «Деда, ты меня видишь?» — спрашивала ты, махая рукой и высовывая язык, а деда, усмехаясь, только выпускал дым. Рядом с ним ты испытывала огромное облегчение, но еще не понимала почему: этот взгляд, который никогда не был направлен в упор, не сверлил, как лампа на допросе, этот взгляд, знавший о твоем присутствии, оставлял тебе пространство для жизни.
Отец и дедушка были как два минерала. Покрытые каменной пылью, забытые под стеклом музея, вокруг которого бушевала война. Порой ты слышишь ее отзвуки где-то глубоко внутри. Где-то внутри тебя все еще бесцельно передислоцируются полки давно канувших в Лету империй. Война продолжается, но она уже давно никому не интересна. Твоя мать уже десять лет как разведена, она так до конца и не опомнилась после смерти бабушки, у нее новый роман, она ведет кучу новых сражений.
Однажды утром ты заметила в зеркале, как в левом уголке рта у тебя промелькнула мелкая дрожь. Слабая полуулыбка, которая означает печаль — и последнюю надежду, что все еще может пойти совсем по-другому. А главное — означает отца: тебе захотелось взять эту нервную судорогу на руки, как ребенка, так она была тебе дорога, с такой радостью ты встретила ее на карте своего лица. Ты носила ее, словно драгоценность, и целый день трогала пальцами губы.
Нос
Взросление свое ты ненавидела. Ничто и никогда не портилось так быстро и прямо на глазах, как твое тело тогда. Вокруг портился целый класс. Весенние парни, от которых пахло новой, незнакомой жаждой. Ты до сих пор помнишь эту щенячью вонь. Они краснели, брили едва пробившиеся усики, голос у них менялся. Они издавали скотские звуки.
Взросление принесло нескончаемые проблемы с телом. Тело в ту пору было похоже на плохо сидящее платье: везде что-то жало, где-то натирало, и у всех был свой маленький личный страх. Каждому казалось, что у него оттопыренные уши, уродливо длинная шея, слишком прямые или слишком кучерявые волосы. И каждый без исключения был прав: всё в теле было перерослым. Детское ушко вдруг стало самым обычным ухом, ротик — ртом, головка — головой. Ко всему прочему веснушки, прыщи, кадыки, которые с хрящеобразным треском выросли на шеях испуганных парней практически за ночь.
Никто не понимал, как теперь быть. Как двигать этой новой массой, как в ней прижиться. Каждый с ужасом ловил отражения своего лица, ушей или кадыка в витринах, в стеклянных дверях школьной столовой, в ртутной выпуклости ложки, в окошке калькулятора. Каждый беспрестанно вертел головой, убеждаясь, что его несчастное ухо, подбородок или кадык торчит по-прежнему.
Никто не любит свое тело на этой стадии развития. В двенадцать лет даже девушки выглядят карикатурно. У них вдруг сразу слишком много рук и ног. И такие — повсюду, в них постоянно что-то вспыхивает, что-то развивается, они сбиваются в кучки, нервно хихикают и краснеют. С удивлением смотрят на свои разбухшие груди. Всё это напоминает весну, но весну злую, преувеличенную, ненасытную. Как ужасны школьные классы, захлестнутые тропической лихорадкой, их бурление и набухание, издающие резкие липкие запахи. Все готовится к совокуплению, которому, правда, никто еще не научился.
У тебя тоже был свой кошмар. Твой прекрасный нос стал для тебя настоящим проклятьем, потому что ты считала его слишком большим. Ты могла думать о нем часами, он занимал тебя днями напролет. И нескончаемыми бессонными ночами.
Нос вмешивался в твою жизнь. Расширял зону влияния. Ты стала причесывать волосы, ерошила их, чтобы они стали объемнее. Масса волос должна была нейтрализовать массу носа. Одну прядь ты оставляла спадать на лицо; тебе было плохо видно, но возникало ощущение безопасности.
Ты начала красить глаза. Каждое утро перед зеркалом ты подводила их черным карандашом. И каждый день красилась все больше. Выразительные глаза должны были перебить выразительность носа. Но только нос-обманщик от этого, наоборот, словно вырастал. Не уступал ни на йоту. Оставаясь непоколебимым, он управлял твоими волосами, а теперь еще и глазами. С ресниц у
