Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру - Хульда Гарборг
Я закрыла ему рот рукой.
— Да, да, — продолжил он, — а кроме того, ты обладала еще одним качеством, которого нет у мужчин!
Я засмеялась:
— Юмором?
— Да, а кроме того, умом, страшно большой дозой ума, словно мужчина.
— Ты неисправим!
— И как могла ты — которая находила во мне одни мужские недостатки, — как могла ты…
Но я не могла ничего объяснить.
— Ты тиран и вообще страшный человек. И все же…
— Все же?
— И все же вы поработили меня, сударь!
Как мы были молоды в эти минуты! Весь мир перестал существовать для нас. Но слишком быстро пришлось нам вернуться к суровой действительности, и мы принуждены были проститься холодными, равнодушными словами.
Уходя, он снова привел меня в отчаяние своими словами:
— О, милая, — сказал он, — ведь это — одно безумие! Завтра ты пожалеешь об этом, будешь упрекать меня!
И я не могла ему ответить, не могла сказать ему, как плохо он знает меня, если может предполагать подобное. Я не могла сказать ему, как вдруг все стало понятно и ясно в моей душе. Как только двери закрылись за ним, я решила все написать ему. Он должен знать, что у меня в душе. Он тогда не будет смешивать меня с теми праздными женщинами, цель которых — приятное препровождение времени и легкая игра в любовь.
«Я не выношу ничего половинчатого, — писала я, — я не признаю границ. Насколько я горда и самонадеянна, настолько я скучна и покорна, когда люблю. Да, мой друг, я не стану скрывать: я люблю тебя. Жуткая и прекрасная истина, непоколебимая, горькая правота! Ни одна сила не может меня спасти от тебя!» Я писала ему, что внешние условия не играют роли для меня, что я довольно жила на свете, чтобы знать, как мало все внешнее имеет значение для счастья. Я могу работать, не буду обременять его никогда; но я чувствую себя — его, вся — его, и его валя — моя во всем. Открыто, и честно, и вполне сознательно я пришла к нему и сказала: «Вот я вся! Распоряжайся мною. Советуй мне, повелевай!» Хорошо, прекрасно, если можно беречь покой других, но наши права — прежде всего!
Затем я поцеловала письмо и послала ему. Я стала спокойной и счастливой, довольная своим поступком. Теперь только я понимаю всю мою наивность. Тогда у меня была одна только мысль: быть цельной и честной, не мелкой и мелочной, как все скрывающие свою трусость под лицемерной болтовней о нравственности и обязанностях, как все те, кто ищет лишь забавы.
На другой день мы оба были приглашены в большое общество к нашим друзьям.
Мне кажется, что тысяча лет отделяет меня от этого вечера.
Вечером, когда я целовала на сон грядущий детей своих, меня охватило сильное желание сказать им, что с матерью их случилось нечто чудесное и что ее сердце громко стучит от счастья. Совесть моя была легка и свободна, и моему мужу пришлось за столом выслушать много странного. После обеда я протянула ему руку и сказала: «Как жизнь чудесна!» Мне хотелось обнять его и сказать: лучший друг мой, радуйся вместе со мной! Да, если я могла бы с кем-либо поделиться всем, так только с ним. Он бы понял и простил, ему бы стало даже некоторым образом легче. Ведь он всегда говорил, что страдает от того, что изолирует меня от жизни. Да, он бы простил и понял, но все же это огорчило бы его! О, мой милый, добрый друг, вот почему я и молчу пока. Но почему бы тебе страдать от того, что я весела и счастлива, если мы уже не можем более дать друг другу счастья? Но ты будешь грустить, потому что нельзя ничего вычеркнуть из жизни, а когда-то я давала тебе так много. И знаешь ли ты, что и я безгранично страдаю от того, что причиняю тебе боль? Но есть нечто сильнее нас.
И жестокая правда в том, что сегодня вечером он для меня был средством пережить эти ужасные часы. Эти долгие, долгие часы до завтрашнего дня, когда я снова увижу его.
* * *
В теле твоем больше разумного, чем в твоей лучшей премудрости. И кто знает, для чего именно нужна твоему телу твоя лучшая премудрость.
Ницше
На другой день я ходила точно во сне. Изредка я останавливалась в своей одинокой комнате, складывала руки и шептала: «Что случилось? Что ты хочешь сделать?» И снова я бродила по комнате в каком-то страшном напряжении. Я походила на струну, натянутую до крайних пределов. Когда порвется она?
Ах, как долог день! Еще тысяча лет до вечера. Но когда наступил вечер, я успокоилась. Меня охватило какое-то странное, торжественное и меланхолическое настроение. Я поцеловала детей с такой нежностью, будто прощалась навсегда, зашла к мужу и помешала ему заниматься. Я провела рукой по его волосам, посмотрела, как горит его лампа. Как благодарна была я ему, что это нисколько не трогало его, а вызывало скорее легкое раздражение!
Если бы он взглянул на меня своим добрым беспомощным взглядом, как иногда, и заговорил бы, я бы погибла.
Теперь я могла уходить со спокойной уверенностью, что мое присутствие только стесняет его.
Я спокойно и тщательно оделась во все белое и уехала.
В экипаже я мечтала о нем. Я видела его пред собой, как он шел навстречу мне с нашей чудесной тайной. Я ведь пришла для того, чтобы повторить: «Я вся твоя».
Какой день пережил он! Как много пришлось страдать ему из-за меня! Я понимаю, что для тебя все это так же тяжело и сладко. Но ведь то «нечто» превышает все, не так ли, мой милый, милый? Ты такой умный, предусмотрительный, но я глупа, не умею держаться в границах, не знаю меры. Когда ты читал мое письмо — не испугало ли оно тебя? Не подумал ли ты, что я «нравственно испорчена»? Я испорчена, да? Я ничего больше не знаю. Ты озабоченно будешь думать о моих обязанностях и будешь чувствовать угрызения совести. Но я должна сознаться тебе: моя совесть чиста — меня саму иногда пугает это, и я не чувствую ни перед кем обязанности. Я никогда ничего и не делала из чувства обязанности. Если я была хорошей матерью, то к этому влекло меня пылкое стремление — то был самый мрачный эгоизм — почему я знаю? И
