Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
Павлищев слушал, опустив голову. Сколько самоотвержения было в этой женщине. Сколько сделал он ей зла. И ни одного упрека, ни единого слова негодования, и никаких притязаний!
— Послушайте, Марья Евграфовна, — заговорил он, — поправить прошлого, разумеется, нельзя, но искупить его никогда не поздно…
— Чем искупить?.. Я ничего не прошу…
— Но я прошу вас позволить мне исполнить хоть долю своих обязанностей. Позвольте мне быть полезным вам?..
— Мне ничего не надо! — строго, почти брезгливо, вымолвила Марья Евграфовна.
— Но ему…
Чувство матери взяло верх над гордостью женщины, и она ничего не сказала.
— Я пока могу положить на имя мальчика десять тысяч и доставлю билет вам… И кроме того, не лишите меня возможности примириться с совестью и позвольте взять заботу об его воспитании на себя… Я буду высылать вам для этой цели тысячу двести рублей в год, по сто рублей в месяц… И еще просьба: разрешите мне иметь когда-нибудь вести о вас и о нем…
— К чему?
— Чтоб я не терял больше вас из виду…
Марья Евграфовна была переполнена благодарностью за сына и с глазами, полными слез, протянула руку Павлищеву. Тот ее крепко пожал и поцеловал.
— Я не ошиблась в вас… Вы добрый человек! — проговорила, вся умиленная, Марья Евграфовна.
И это выражение чувства необыкновенно тронуло Павлищева.
Прощаясь, он получил разрешение навещать Марью Евграфовну, пока она будет здесь, и поцеловал Васю, обещая ему в следующий раз привезти игрушек.
Когда его превосходительство ехал от Марьи Евграфовны в департамент на своем рыжем рысаке, он был в самом умиленном настроении и сознавал себя вполне добрым и порядочным человеком, совершенно загладившим свою «ошибку молодости».
«В самом деле, многие ли поступили бы так благородно и великодушно, как он?»
«И что за свежесть в этой женщине и как она хороша!» — мысленно проговорил он, подъезжая к, департаменту.
X
В департаменте Павлищев пробыл, по обыкновению, до седьмого часа вечера и, разумеется, не имел ни одной свободной минуты времени. То он принимал по спешным делам просителей, радовавшихся, если могли урвать у него пять, десять минут свидания, то выслушивал доклады начальников отделений, то пробегал разные заказанные им записки и проекты, то подписывал бумаги, то его требовали к министру, то звали в комиссию.
И департамент со времени назначения Павлищева был просто неузнаваем. Прежнее сонное царство вдруг, казалось, ожило и в нем закипела захватывающая дух деятельность, точно господа чиновники со своим энергичным директором во главе вдруг решили наверстать целые годы бюрократической лени и показать всепожирающую деятельность. Все в этих высоких комнатах, где — давно ли? — больше занимались разговорами и куреньем папирос — суетились, спешили, словно бы находясь на военном положении. Всем было «некогда», все имели возбужденный, слегка, ошалелый вид, далекий от того бюрократического равнодушие, которое говорило, что дело — не волк, в лес не убежит… Одним словом, в департаменте, как свидетельствовали в те отдаленные времена многие газеты, «царило оживление и кипела неустанная работа, говорившая о том, насколько вносит дух живой такая молодая и свежая сила, как недавно назначенный на видный пост директора департамента С. И. Павлищев».
После этих оптимистических строк прибавлялось следующее задушевное желание либерального автора:
«Ах, побольше бы таких образованных, энергичных, молодых сил, — и, с Божьей помощью, Россия зашагает могучими шагами. Довольно нам иметь директоров департаментов, хотя и благонамеренных, но геморроидальных, косноязычных и тугоухих стариков, не всегда разбирающих „нам пишут“ или „мы пишем“. Пора давать дорогу, молодым, полным жизни людям, которые сумеют внести и свет, и дух живой в наш заржавленный бюрократический механизм и отлично знают не книжные теории, а жизнь».
Оставим гиперболические красоты и несколько либеральный тон дифирамба на ответственности редакторов, похваливших на своем веку, глядя по обстоятельствам, и «маститых мужей, умудренных опытом», и «молодые, свежие силы», и не станем разбирать, насколько ошалелый вид департаментского чиновника и его внезапное превращение из человека 20 числа в какого-то самоотверженного раба всепожирающей деятельности, принес в эпоху нашего рассказа существенную пользу той многомиллионной массе, которая пребывала в невежестве. Но справедливость летописца обязывает, однако, заметить, что к седьмому часу вечера, после дня беспрерывной спешки, суеты и беготни, и сам виновник этого «оживления», его превосходительство, Степан Ильич Павлищев, и его два помощника, и все подчиненные по справедливости чувствовали себя вполне исполнившими свой долг перед отечеством и были утомлены и голодны. Особенно радовались концу занятий те маленькие чиновники, для которых «могучие шаги» газетчиков, как это ни предосудительно, не представляли ни малейшего интереса ни относительно карьеры, ни относительно увеличения оклада. И они с веселой стремительностью бросились из департамента, когда, наконец, Павлищев уехал обедать к Донону, отправив курьера к себе домой с туго набитым портфелем, в котором лежало довольно-таки будущего счастья для отечества в виде разных проектов и мероприятий из недр департамента…
Павлищев сидел на своем обычном месте, за столом, у окна в общей комнате, и, проглотив маленькую рюмку померанцевой, с удовольствием закусывал свежей икрой, озирая несколько человек, так же поздно обедавших, как и он. Знакомых никого не было, и он не рассчитывал их встретить, так как знал, что большинство таких же, как он, холостых видных представителей администрации имеют свое гнездо в другом ресторане. Павлищев нарочно не ходил туда. Здесь ему казалось и приличнее, и солиднее, и не нужно ни с кем говорить, да и к кухне он привык. И в те дни, когда Павлищев не бывал никуда приглашен, он всегда обедал у Донона.
— Биск или крем д'асперж? — спросил пожилой татарин Ибрагим, обыкновенно прислуживающий Павлищеву.
— Дайте биску…
— А вино?.. Ваше обыкновенное… вужо?
Павлищев утвердительно кивнул головой и с серьезным видом заложил салфетку за галстук. На лице его появилось то плотоядное выражение, которое бывает у гурманов, и он словно собирался не просто обедать, а, так сказать, священнодействовать.
Когда татарин подал биск, Павлищев стал его есть не спеша, видимо смакуя и суп, и пирожки, и занятый в это время, казалось, одной едой. Несколько утомленный от дневной сутолоки и работы, он жаждал отдыха от всех этих проектов, мер и предположений, над которыми трудился вместе со своим патроном, и находил его в культе чревоугодия. По крайней мере, обед хоть отвлекал его от дел. И без того до поздней ночи придется сидеть за работою…
С загоревшимися глазами накладывал он на тарелку гатчинскую форель и поливал ее пикантным соусом.
Съевши кусок
