Болезни наши - Дмитрий Корчагин
В купе заглянула с предварительным стуком, конечно же, проводница. Видимо, с Фёдором Павловичем они уже были знакомы по прежним поездкам. Хорошие чаевые крепко запоминаются.
– Я заберу стаканы, Фёдор Павлович?
– Нет, мон шер ами, у нас ещё есть.
И Фёдор Павлович вынул, наконец, из сумки ещё одну бутылку Порто Тони. Проводница с деланным сожалением улыбнулась, мол, так хотела быть полезной. Фёдор Павлович с пониманием подмигнул ей, зубами сорвал с бутылки пластиковый колпачок и с неподдельным трепетом медленно вынул из горлышка коньячную пробку.
– Старик, ты только посмотри какой цвет!
«Обожжённый красный кирпич», – подумал Рыжов, извлекая из памяти подходящий эпитет, а Карачагов за-скри-пел:
Я безумно боюсь золотистого плена
Ваших меднозмеиных волос…
– Меднозмеиный! Пугающий и влекущий! Как шевелюра твоей Лили! – «Лили» он произнёс на французский манер, с ударением на последний слог, – Её здоровье!
И опять, как когда-то очень давно, курага и вяленый финик, и какой-то заморский засахаренный орех заботливо прижгли язык и губы Руфулоса.ры.
– «Тони» по-португальски «рыжий», – блеснул своими познаниями старый хипстер и залился скрипучим смехом, – Рыжов, можно сказать.
«По-английски», – улыбаясь и продолжая помалкивать, напомнил себе самому москвич и поправил Фёдора Павловича. Карачагов знать не знал о ресторанном периоде в жизни Гены, а тот и не спешил о нём говорить. Стыдился отчасти.
– Совсем не похожи, это во-первых. А во-вторых, от меня совершенство родиться не может. От меня если что и получится, то только какая-нибудь «неведома зверюшка», я же облучённый – переоблучённый. После операции я прошёл курс гамма-терапии, и мне врачи строго-настрого запретили даже думать о продолжении рода, чтоб не плодить мутантов. Я последний Карачагов.
Гена заволновался, что Фёдор Павлович отклонится от главной темы беседы, и подходящим вопросом скорректировал её ход.
– Когда же вы с Лилей познакомились глаза в глаза?
– Когда Милану стали грызть метастазы. Лиля заявилась ко мне без приглашения и с криком: «Это правда?» Кулачки её были сжаты, и я боялся, что она вот-вот бросится на меня. Оказывается, мама, наверное, в бреду сказала ей, что я её биологический отец. Но Лиля, я сразу это понял, пришла ко мне не только за правдой. Кроме правды ей нужна была помощь. Мать умирает, отец мечется между моралью и нравственностью и изредка между ксилемой и флоэмой. Рохля. Она сама беременна от какого-то сердцееда, которому дела нет до её счастья, а есть только до её влагалища. Это, кстати, её собственные слова. А время неумолимо, его всё меньше и меньше. Грозилась сунуть голову в петлю. И я, ни в чём её не переубеждая, решил помочь. Нашёл надёжную врачиху, сразу внёс всю сумму и премию за молчание. Аборт прошёл без осложнений. Дети у Лили ещё будут, не волнуйся.
Гена смотрел на Фёдора Павловича исподлобья и еле сдержался, чтобы не ответить на реплику о волнении.
– Потом я свёл её с Поповичем. Гена часто бравировал своими связями в криминальной среде. Я к нему и обратился. К этому времени Лили были нужны для матери уже не просто болеутоляющие средства, а что-то архирадикальное, наркотическое. Сначала он раздумывал, но, увидев её, почему-то сразу оглох к голосу разума. Гена доставал, я платил. Ба!!! Не это ли ему аукнулось сейчас?
Рыжов пожал плечами.
– Последний раз я разговаривал с Лили незадолго до смерти Миланы, – продолжал Фёдор Павлович, – она опять нагрянула как снег на голову и показала мне заключение новосибирской генетической экспертизы пятилетней давности. Акаций, оказывается, знал о слухах давным-давно. Но прежде, чем принять решение, кого первым убивать, решил проверить достоверность слухов. Единственный его благоразумный поступок за всю, наверное, жизнь. В те дни с восьмиклассницей Лилей Пулиопулос приключилась ангина. Так что, как взяли с её горла мазки для генетического анализа, она и не заметила. Результаты Акация вполне устроили. Ещё бы, девяносто девять процентов вероятности его отцовства. Моя казнь откладывалась. Эту справку Акаций показал своей дочери только после её прямого вопроса, что он думает по поводу их возможного неродства?
Фёдор Павлович сделал большой глоток «портвишка», как ласково он называл Порто, и, глядя за окно, закончил:
– В тот момент все, даже Лиля, вполне были довольны развитием событий. Все были в разной степени счастливы, кроме меня и Милы.
Тихоокеанский бриз
Чем больше времени Гена проводил в компании Карачагова, тем больше он сочувствовал Еве Дмитриевне. В быту Фёдор Павлович и правда был совершенно беспомощен. Рыжов слышал как-то его ответ на вопрос «Как здоровье?» «Иногда ничего, – ответил он интервьюеру, – а иногда ничего хорошего». В поезде Руфулос понял, что значат эти слова. «Ничего» – это когда старого хипстера просто смешно штормило при ходьбе и когда он двумя трясущимися руками держал стакан чая. А «ничего хорошего» – это когда он вилку проносил мимо рта, рискуя ткнуть ей себе в глаз, и когда Ева Дмитриевна, не успев вцепиться в него, поднимала возлюбленного то с колен, а то и с четверенек. Ему просто не хватало времени адекватно отреагировать на вызовы ходившего вокруг него в пляске святого Витта пространства. Во время смен настроения он был просто невыносим. Рыжова это не коснулось, к счастью, а всем прочим в такие моменты приходилось услышать о себе много интересного.
На наводящие вопросы Руфулоса.ры о здоровье и обо всём, что с ним граничит, старик тяжело вздыхал, но отвечал оптимистично:
– Главное, что у меня ничего не болит. Слава Богу!
Внимая стуку колёс, Карачагов умолк. Рыжов понял, что он собирается с мыслями. И действительно, последняя фраза была только вступлением. Далее Фёдор Павлович со свойственным ему юмором пересказал Гене почти всю историю своей болезни, историю её последствий и на этом фоне историю второй, неизбежно заключительной половины своей жизни.
После десяти, а то и пятнадцати лет относительно безбедного существования, когда за ним буквально охотились врачи и фармацевты половины мира и обещали баснословные гонорары за тесты их свежих выдумок, интерес к нему стал постепенно убывать. Денег на его счета переводили всё меньше и всё реже. Что такое добывать свой хлеб в поте лица, Фёдор Павлович узнал, когда уже вся страна к этому привыкла, смирилась и стала думать об этом как о естественном ходе событий, то есть в середине нулевых. Рыжов был приятно удивлён тем фактом, что и у Карачагова был личный опыт применения своих интеллектуальных сил в сфере общественного питания. Притереться к этому миру, кроме как в ресторане «Яръ» Карачагов не смог нигде. И однажды, беседуя сам с собой, он откровенно признал это
