Колокола весны - Анатолий Никифорович Санжаровский
И первый, на кого я нарываюсь, был вчерашний красунец в гулевой компании таких же ветрогонов. Меж ними шьются пляжные мамзельки.
— Здравствуйте, — говорю я в крайней строгости.
— A-a! Здрасти, дорогои! — в сладком поклоне тянет он мне руку. — Садысь, генацвалико. Сами дорогои гост будэш. Сэчас вмэстэ с наш дэффочка будэм шашлик кушить… Но сначал випьем!
— Выпьем! Выпьем! — защебетали пляжные чайки и стали хватать с разосталанной по скамейке газеты уже полные вина бумажные стаканчики.
Син высоко поднял свой стаканчик:
— Скажю-да тости… Товарищ Лессинг сказал: «Мир житейский — это часи, гири которих — денги, а маятник — женский пол». Так випьем же за то, чтоби исправность хода данних часов зависэла толко от нас, часових дэл мастеров!
Син выпил с утырками и только тут заметил, что я не притронулся к стаканчику с вином.
— Пачаму бэзотвэтствэнно отриваэшься от коллэктива? — насуровил брови синок. — Пачаму нэ пиёшь?
— На службе… Нельзя-с…
— Тогда кушяй шашлик! Умнэй будэшь. Как говорила мая троюродни дэдушка, ум живёт в жэлудке…
Оно, конечно, доброе слово и карасю радостно.
Однако я с подначкой, не в лад бросаю:
— Хоть оно и говорят, не учи дедушку кашлять, а я всё ж скажу. Дедунька не учил? Не неси свою ложку туда, где нет твоей миски?
И не выхожу из строгости, продолжаю держать свою суровую марку:
— Почему развели костёр в неположенном месте?
— Дорогои! Шашлик жарят там, гдэ душа хочэт. А душа хочэт на бэрэг моря! Под кипарис!
Ветки кипариса свисают низко. Того и жди пыхнут. Кипарис легко ловит огонь.
— Извиняюсь. С вас штраф.
— Пожалюста, дорогои. Бэз извинэни!
Мы обмениваемся "верительными грамотами". Я ему квитанцию, он мне штрафную пятёрку.
И не было дня, чтоб мы не обменялись.
Конвейер этот до того у нас отладился, что "син", выше глаз занятый шашлыком и вековыми многостаночницами, загодя накалывал на ветку штрафную пятёрку. Я не досаждал весёлому гульбарию. Тишком снимал с ветки тугрики, вешал на то место квитанцию и утягивался в город подкрепиться.
В Сухуме я выбился в вегетарианцы. По нужде.
У меня был тонкий карман. Своих капиталов водилось невдохват. Оттого, правясь в столовку, я ловчил наесться, не доходя до неё. И это мне удавалось.
Сухумские райские улицы тонули в инжирах. Это что-то из сказки. Честно идёшь по улице, а спелые, репнутые инжиры как праздничные фонарики у тебя над головой горят на солнце тёмно-вишнёвым жаром. Будто молят истомлённо: ну возьми, ну возьми же нас, мил человек!
Как не уважить?
И потом, всё равно ж то там, то там падают с укором. В лепёшки бьются об асфальт.
Остановишься, горькая душа, вытаращишь глаза, как прирезанный баран, на эту диковинную красоту и на всякий случай для возможно затаившихся за оградой хозяев долго держишь на лице восторг перед инжиром, а сам тихонько озираешься. Убедился, что опасности нет, живо рвёшь в простор рукавов. Накидаешь полные рукава, в сторонке понадёжней перепрячешь в себя — вот и сыт я до горла, хоть блох на пузе дави.
Но вот пошли инжиры на убыль.
Последний люд радостно повёз во все концы света счастливый сухумский загар.
Приугас и мой гладун.
Прихожу раз… А уже осень, заходил дождь. На берегу он совсем один. Как Христос в пустыне.
В своей огромной, как аэродром, кепке сидит у хиловатого костерка. В печали крутит ус.
Завидел меня, через силу состроил улыбку.
— Что такой грустный? — вхожу я в любопытство.
— А, дорогои, — вздыхает, — бэдному толко и остаётся, эчто уси подкручивать…
— Что так? Ёшкин кот! Какая беда тебя придавила?
Глаза в песок. Скорбно молчит. Будто в рот набрал воды. Конечно, молчать он может долго. Под боком же полное море! Воды хватит ого-го на сколько.
— Чего молчишь? Какое горе тебя подломило?
— А, генацвале… Мой умни зэмляк Джангули Гвилава хорошё сказал: «Отдих на морэ укрэпляэт здоровье и расшативаэт морал»… И эщо дорогои Джангули сказал прямо про мэня: «Любовник — это мужчина со знаком качэства»! Вот… Знак мой стёрся… Сижю вэсь расшатанни… Эст у мнэ почти три одеял…[52] Не малчик… Плёхо… Дэффочке надо каменни стояк, а не моя юмористическая восьмёрка… А я могу толко хорошё погладить по руке, по спинке… Это лубофа? Мои дэффочка смэётся и називаэт мэня: мой гладиатор…[53] Всэ мой дэффочка, всэ мой птичк уэхал на сэвэp… Всэ бросил мнэ. Маленки я козёл, зато рог болшие. — Он грустно поднял руки, трудно пошатал воображаемыми рогами над головой. — Наставили… Где плэтень ниже, там и перелезают… Дыалэктыка, дорогои… Да-а… Джигита, чито упал с осла, нэ сажяй на скакуна. Из этого ничего хорошего, — скорбно потыкал себя в сальные грудки, — нэ будэт… Ти понимашь это, мой генацвалико?
Я не спешил оставить его одного в такую минуту безрадостную.
Посидели молча, значительно поглядели в землю.
Ну чего тут размуздыки разводить?
Я засобирался вставать.
— Нэ покидаи и ти мне, — тоскливо взмолился он. — Одиноки чалавэк чувствуэт свой одиночество и во врэмя еды. Вмэстэ будэм кушить мои последни шашлик…
— Нет, дорогой, каждый ест с в о й шашлык, — зафилософствовал я, глядя на ветку, где на привычном месте не было штрафной пятёрки. — Не всякой я дыре гвоздь…
Он сокрушенно протянул мне полный кулак мелочи.
Я пересчитал. Подаю назад пять лишних копеюшек:
— Взяток не беру.
— О кацо! — всплыл он в обиде. — Возми сэбэ!
Сказано это было на весь упор, на высочайших тонах и с таким широким, царским жестом, точно он навяливал мне миллион.
Я таки добросовестно вернул ему его пятак.
Сам дьявол качнулся в его глазах. Со смертельным оскорблением вломился мой син в амбицию:
— Ти не уважашь мне! — докладывает во весь рот. — За цели месяц ти ни один раз не хочэшь кушать мои шашлик! — загнул мизинец. — За цели месяц ти не хочешь взять сэбе ни один мой капек! — загнул безымянный. — За это, дорогои, я зар-рэжу тибе ровно два раз! Приходи завтра, дорогои, посмотри, дорогои, как из тибе я шашлик жарить буду. Приди толко… Нэ забуд… Денги у мне нету на барашка. Из тибе тэпэр буду дэлать шашлик!.. Сначала выпьем за моего лучшего соседа Вано! И не за то, что Вано имеет два машин и одну служэбную. Ми тожа не пэшком ходим! И не за то, что Вано имеет два квартир и два дач на бэрэгу Чёрни мор. Ми тожа нэ в хижинах живём! И нэ за то, что
