Моя темная сторона - Лайза Дженова
Я жду.
– Боб…
Я жду. Я жду целую вечность, представляя, как плавится и тает мой мозг и все, что я люблю.
Снова люминесцентный свет. Должно быть, я потеряла сознание. Свет и низкий постоянный электронный гул и попискивание аппаратуры, которая следит за моим состоянием. Следит и поддерживает мою жизнь? Господи боже, надеюсь, нет. Мой мир – это совещания и дедлайны, имейлы и аэропорты, Боб и дети. Как мой мир сжался до этого? Сколько я уже лежу под этим мерзким фонарем?
Я передвигаю руку под простыней вниз, к ноге. О нет! Я нащупываю по меньшей мере недельную щетину. Волосы у меня на ногах светлые, почти белые, но их множество, и обычно я брею ноги каждый день. Я провожу ладонью вверх-вниз – как будто глажу козу в зоопарке.
Боже, мой подбородок! На левой стороне подбородка у меня растет пучок из пяти волосков. Они грубые и жесткие, как свиная щетина, и последние несколько лет остаются моей страшной тайной и заклятыми врагами. Волоски вылезают каждые несколько дней, так что приходится не терять бдительности. Я держу свое оружие – щипчики «Ревлон» и зеркало с десятикратным увеличением – дома, в своей сумке шерпа, а также в ящике рабочего стола, так что теоретически можно ехать куда угодно, и если хоть что-то из этой подлой поросли пробьется на поверхность, я всегда смогу его выдернуть. Бывало так, что на совещаниях генеральных директоров, могущественнейших людей в мире, мне едва удавалось удерживать внимание на речах, поскольку, нечаянно коснувшись подбородка, я зацикливалась на идее изничтожить пять микроскопических волосков. Я ненавижу эти волосы и боюсь, что кто-нибудь заметит их раньше меня, но должна признаться: почти ничто не приносит мне такого удовлетворения, как их выдергивание.
Я трогаю подбородок, ожидая нащупать свою поросячью бороденку, но касаюсь только гладкой кожи. Мои ноги все в шерсти, как какая-нибудь деревенская скотина, – это означает, что я не брила их не меньше недели, но подбородок чист, а значит, я лежу в этой кровати не больше двух дней. Волосы совсем меня запутали.
Я слышу голоса медсестер, доносящиеся, как я предполагаю, из коридора, и слышу еще что-то. Это не машины, которые поддерживают или не поддерживают во мне жизнь, не болтовня медсестер и даже не слабое жужжание люминесцентной лампы. Я задерживаю дыхание и слушаю. Это же храп Боба!
Я поворачиваю голову – и вот он, спит в кресле перед бежевой занавеской.
– Боб?
Он открывает глаза, видит, что я смотрю на него, и рывком выпрямляется:
– Ты очнулась!
– Что случилось?
– Ты попала в аварию.
– Со мной все в порядке?
Он бросает быстрый взгляд на мою макушку, а потом старательно смотрит не на нее, а мне в глаза.
– С тобой все будет хорошо.
Выражение лица Боба напоминает мне его гримасы во время матчей «Ред Сокс». Конец девятого, последнего иннинга, два аута, счет три – два, на поле никого, и бостонцы отстают на четыре пробежки. Боб хочет верить, будто они еще смогут победить, но понимает, что они наверняка уже проиграли. И это разбивает ему сердце.
Я трогаю скобы на своей голове.
– Тебе сделали операцию, чтобы ослабить давление. Врач сказал, ты отлично ее перенесла.
Его голос дрожит. «Сокс» не просто проигрывают – они играют с «Янкиз».
– Сколько я уже здесь?
– Восемь дней. Тебе давали успокоительные. Большую часть времени ты проспала.
Восемь дней. Я провалялась без сознания восемь дней. Я снова трогаю бритую голову.
– Наверное, я ужасно выгляжу.
– Ты прекрасна.
Да ладно. Я собираюсь поддразнить его за такую слюнявую сентиментальность, как вдруг он начинает плакать, и я ошарашенно закрываю рот. За те десять лет, что я знаю и люблю Боба, я ни разу не видела его в слезах. Несколько раз он чуть не разрыдался: когда «Ред Сокс» выиграли мировую серию в две тысячи четвертом и когда родились наши дети, но его слез я не видела никогда. Я плачу легко: когда смотрю новости, когда кто угодно поет государственный гимн, когда умирает чья-нибудь собака, когда на меня слишком много сваливается дел на работе или дома… И сейчас, когда плачет Боб.
– Мне так жаль, извини меня, – всхлипываю я вместе с ним.
– Не извиняйся.
– Прости.
Я протягиваю руку и касаюсь его мокрого искаженного лица. Видно, что Боб изо всех сил старается загнать эмоции обратно, но сейчас он как взболтанная бутылка шампанского, а я взяла и вытащила пробку. Только никакого праздника нет и никто не радуется.
– Не извиняйся, Сара. Просто не уходи.
– Да ты посмотри на меня, – говорю я, указывая на свою голову. – Разве похоже, что я куда-то собираюсь?
Он фыркает и вытирает нос рукавом.
– Со мной все будет хорошо, – говорю я с печальной решимостью.
Мы киваем друг другу и пожимаем руки, заключая соглашение о будущем, о котором понятия не имеем.
– Дети знают? – спрашиваю я.
– Я им сказал, что ты уехала по работе. У них все нормально, на работе как обычно.
Хорошо. Радует, что Боб не сказал детям, что я в больнице. Не нужно их пугать. Я обычно провожу с ними дома час или два перед школой и час перед сном, но также вполне нормально, что иногда мне приходится работать допоздна и не видеться с ними вечером. Они привыкли и к моему довольно плотному графику командировок, когда меня нет несколько дней подряд. Однако если я еду в командировку, то обычно отсутствую не больше недели. Интересно, как долго мне нужно пролежать в больнице, чтобы они по-настоящему забеспокоились, где я.
– На работе знают?
– Да, они и прислали большую часть открыток. Велели ни о чем не волноваться и поправляться.
– Каких открыток?
– Вон там, на стене прилеплены.
Я смотрю на стену, но не вижу на ней ничего прилепленного. Наверное, они за занавеской.
– Как долго мне придется здесь оставаться?
– Не знаю. Как ты себя чувствуешь?
Моя голова больше не горит и, что удивительно, не слишком болит. Однако болит все тело – так, по моим представлениям, чувствует себя боксер после боя. Проигравший боксер. Еще и сильная судорога в правой ноге. Я заметила, что иногда какой-то прибор на ноге массирует мышцы, и становится легче. И совсем нет сил. Один только разговор с Бобом всего за несколько минут меня вымотал.
– Честно?
– Ну да, – отвечает он, и я чувствую, как он готовится к чему-то ужасному.
– Я помираю с голоду.
Боб с облегчением улыбается:
– А чего бы тебе хотелось? Достану что угодно.
– Как насчет
