Погружение - Георгий Валентинович Жихарев
– Все – я с тобой.
– Отлично. И чем выше ты поднимаешься, тем больше тебе видно. Но что интересно, даже то, что тебе было видно с самого начала, предстает с высоты по-другому. Вдруг проступают геометрические формы окрестных полей, просеки придают лесу форму модной прически, близлежащий холм обнаруживает запущенные залысины. Мелкие детали уходят, зато видны большие дела – например, ты вдруг видишь своими глазами, как долина могла быть образована сходом ледника. Ничего не напоминает?
– Интересное сравнение. Я полагаю, что роль высоты в твоем рассказе играет время, твой возраст.
Миха нарисовал в воздухе кавычки. Он понимал меня с полуслова, снова подивился я.
– Именно.
– Но если принять твою аналогию, то можно как набирать высоту, так и снижать, да?
– Не знаю, может быть. У нас со временем вообще особенное отношение. Мы несемся по жизни наобум, не разбирая дороги. Дни катятся один за другим, мы входим в унисон с недельным циклом, временами года. Любое отклонение настораживает. Снег в июне? Аномальные дожди? Может, мы просто не задумываемся о возможности включить задний ход? Хотя одно я могу сказать – притормаживать время мы умеем, и часто делаем.
– Остановись мгновенье – ты прекрасно?
– Каждому свое, думаю. Для меня ощущение времени всегда связано с пестротой происходящего. Чем круче вращается калейдоскоп, тем быстрее летит время. Вообще, чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что время – персонально; оно течет только тогда, когда я о нем, или просто о чем-нибудь, думаю. Стоит мне отвернуться, и я уже совершенно не уверен в его течении. Иногда засыпаешь, и хочется проснуться внезапно, не по будильнику, не по плану, чтобы увидеть, как все остановилось. Открыть дверцу холодильника так быстро, чтобы увидеть, как продукты отдыхают в темноте, пока еще не зажегся свет.
– Ну подожди, вот ты, как ты сказал, отвернулся, уехал куда-то, и возвращаешься, наконец, прямо как ты сейчас, в свой старый город. Там же все будет по-другому – разве это не доказательство течения времени без твоего участия?
– Может быть. Но что если это не мой старый город изменился… а я сам? Раз уж вспомнили Гераклита – заходишь в реку во второй раз, и не то. Но может, дело не в том, что прежняя вода утекла, а в том, что прежний ты утек, перетек в иное состояние, скинул кожу, или наоборот, зарос мхом, кому как. И вот тоже – ты определяешь время как процесс изменения, но зачем нужно придумывать новое понятие? Все меняется, и бог с ним – у меня, и всего вокруг, есть много ипостасей, мы течем, переливаемся. Но за этими переливами нужно схватить суть, или, может, просто вспомнить ее. Тебе никогда не казалось, что новая информация подозрительно знакома тебе, словно ты ее уже когда-то знал, словно мир подстраивается под постепенно заполняющиеся прорехи твоей памяти, а не наоборот?
– Знаешь, ты мне сейчас напомнил спор о том, что такое настоящее.
За окном простучала эхом одинокая станция в три пролета. Миха указал пальцем на окно.
– Вот эта станция – уже в нашем прошлом, пункт назначения – в будущем. С этим не поспоришь. А где границы настоящего? Говорят – это три секунды. Три секунды, чтобы понять, что произошло, и тут же отложить его на потом, поскольку происходит что-то новое. Будь наше настоящее короче, вряд ли наши предки смогли бы поднять палку и сделать из нее пику. Но будь оно длиннее, нас бы съели менее дотошные хищники. Так вот, в твоем сорвавшемся с катушек калейдоскопе, настоящее сжимается – слишком много всего происходит, и следующее событие важнее только что произошедшего… Следующая пуля еще может тебя убить, в то время как последняя уже пролетела мимо.
– Ну тогда, по твоей логике, и наоборот – если ничего не происходит, то настоящее растягивается, нам незачем откладывать события на потом, так получается?
– Получается так. И время начинает течь медленнее.
Я вспомнил свои размышления по поводу купейной мухи, которая, на удивление, не торопилась вылетать в окно, и сидела прямо на плафоне лампы. В купе заметно похолодало от свежего воздуха с улицы, и она перебралась на более теплое место. Совсем, как мои друзья, рванувшие на юг с первым снегом. Я сделал еще один медленный глоток. Дал вкусу растечься в горле, просмаковал эту секунду, прикрыв глаза. Коньяк положительно начинал мне нравиться, то есть я уже начинал заметно соловеть.
– Стало быть, если научиться растягивать время, то можно его и остановить?
Миха постучал пальцем по губам.
– Ты сам сказал – а для чего оно вообще нужно? Кто крутит калейдоскоп? Паришь ты над своей рекой в долине, еще чуть выше, еще, и что – утыкаешься в стеклянный колпак? Как в Шоу Трумана? Ты любишь игру слов. Может, настоящее – совсем не настоящее?
Мне стало вдруг отчетливо понятно, что мы крутились около этого вопроса весь разговор. Так часто бывает в погружении, поворачивается угол обзора, но черный монолит заданной темы не отпускает и не меняет своей сути. Миха подался вперед.
– Давай сыграем с тобой в игру. Я пойду и спрошу у проводника, как его зовут, а ты пока загадай имя, и увидим, насколько неслучайно все случайное.
Миха хлопнул меня по колену и вышел в коридор.
12
Для меня было удивительно, как много я рассказал случайному знакомцу. Воспарение и погружение, два смутно связанных друг с другом, словно они были сторонами одной монеты, ориентира моей жизни, были понятиями для внутреннего потребления. Я не привык говорить о них с посторонними, а мой ближний круг заметно сузился с годами. Моей привычной ролью было слушать, но Миха разговорил меня так, что мне вдруг стало не по себе в купе одному. Почти пустая бутылка в руке нагрелась вместе со своим содержимым до температуры моего тела. Оставался один глоток, не больше.
Через приоткрытую дверь купе были слышны два голоса в коридоре. Я не мог разобрать слов, но эмоции и тембр были слышны прекрасно. Это ли не доказательство вторичности роли слов? Сам по себе, обмен звуками важен, чтобы понять, в нужном ты направлении движешься, или не совсем. К дружескому объятию или выбитому зубу. А слова, они иногда мешают это понять, пытаясь ухватиться за смысл, мы теряем краску – все становится черно-белым, а то и просто серым. В конце коридора раздался негромкий смех. Потом Миха
