Михаил Липскеров - Элохим, о Элохим
А тот легионер, который пил вино, побледнел тоже. Но не от обескровливания. А от того, что его кровь внезапно потеряла свой цвет. Она стала не красной, не желтой, не черной, ни еще какой. Она просто стала никакой. А если в жилах человека течет никакая кровь, то и он никакой. Нет у него чувств, нет желаний, ни даже вожделений. А есть только тоска по утерявшей цвет крови. И очевидно, эта тоска так заполнила легионера, что он отбросил кубок, поднял бесцветные руки. И с безысходным криком "О, боги!" сделал шаг в пылающую бездну. И смешался с пеплом сжигаемой веками падали.
А отброшенный им кубок попал в висок изгоя и бросил его туда же. Где вечный огонь и вечный стон.
А вокруг стоял народ израилев, туристы, деловые люди. Кто рыдал, кто рвал на себе волосы, кто смеялся...
- Учитель, - плача, спросил Мовшовича Крещеный Раввин, - что будет, Учитель. Нет скрижалей Завета, нет заповедей Господних. А значит, нет ничего. Что будет, учитель?..
Недолго молчал Мовшович.
- Сынок, - мягко сказал он Крещеному Раввину, - ничего не исчезло. Заповеди Господни, принесенные в мир Моисеем, не только в камне. Они во всем мире. Они в каждом человеке, в котором живет Господь. И который живет в Господе. Скрижали, это только каменные узелки на память. Чтобы Дьявол, пытающийся жить в человеке, не вытеснил из него Господа. Но ты прав. Без памяти нет ничего. Скрижали вернутся со временем. А пока.
И Мовшович сделал шаг с обрыва. Медленно он шел по языкам пламени, вырывающегося из Геены. Все более и более погружауясь в нее, пока не исчез совсем.
- Жертва, жертва... - прошелестело по народу Израилеву.
- Жертва, жертва... - содрогнулось в рядах римских легионеров.
- Жертва, жертва... - замирающим шепотом застыло в губах учеников.
И когда безысходность и восторг захлестнули всех и вся, на Иерусалим обрушились потоки воды. Может, минуту, может, две, а может, и три минуты продолжался ливень. А когда он также мгновенно, как и начался, стих, на краю Геены стоял Мовшович. Толпа смолкла. Мовшович заглянул сначала в бездну. А потом поднял глаза к небу. Загремел гром. Один раз, второй третий... Десять раз гремел гром. И десять раз звучал голос:
- Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим!
- Не делай себе кумира!
- Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно!
- Помни день субботний, чтобы святить его!
- Почитай отца твоего и мать твою!
- Не убивай!
- Не прелюбодействуй!
- Не кради!
- Не произноси ложного свидетельства!
- Не желай ничего, что у ближнего твоего!
И когда голос лзамолчал, возликовал народ израилев, смущенно успокоились легионеры, стали разбредаться туристы. Обняли Мовшовича ученики.
- Придет время, - сказал Мовшович, - и восстанет из обломков Храм, вернутся в него скрижали. И возрадуется со всем миром народ израилев. Частица мира, избранная Господом для служения Ему. Пока другие народы не проникнутся Святым Духом. До конца.
30 А Мовшович вместе с учениками пошел дальше на север. Через Самарию в Галилею. Где проповедовал Он. А население Иерусалима осталось у развалин Храма, у остатков стены, молиться, плакать и ждать. Когда явится Мессия, чтобы восстановить Храм. Как воздвиг его Соломон, сын Давидов.
И вот ученики пришли в Его город. Нет смысла описывать Капернаум. Кто там был, его видел. А кто не был, все равно ничего не почувствует. Как бы мы его ни описывали. Потому что трудно описать насыщенность какого-либо места Им. Его благодатью, Освященность Его словом, Его присутствием. Скажем только, Капернаум встретил Мовшовича жуткой суетой. Погоняемой другой суетой в сторону еще большей суеты. Экскешн, экскешн, экскешн... Стаи туристов, стремящиеся в один день сожрать всю духовную пищу. Запихать ее в себя, через глаза, нос, рот, уши. Чтобы также в один день извергнуть ее в другой экскешн, экскешн, экскешн... Ибо питаться нужно каждый день. Питаться медленно, неторопливо, ощущая вкус языком, мозгом, сердцем. Ибо наскоро схваченная духовная пища не удерживается в человеке надолго. И Извергается из него нравственной блевотиной.
Среди насыщающихся бродили немногочисленные проповедники. Смутно помнящие рассказы о Нем. Скармливая туристам трупы чужих воспоминаний...
Наши остановились в, на первый взгляд, брошенной хижине. Где были только стены, крыша и каменный пол. Кое-как угнездившись на полу, путники стали было засыпать, как в, освещнном ночью, проеме двери показался силуэт. Силуэт качался, как маятник, ограниченный в качании рамками дверного проема. Причем этот силуэт густо ругался на красивом, отнюдь не литературном, русском языке.
- Юрик! Седой! - узнал силуэта по родным напевам Жук. - Ты же умер от цирроза.
- Ты, бля, между прочим, тоже умер, - резонно ответил качающийся силуэт, - только, бля, от алкогольного психоза. И вот мы встретились. .......! Твою! Мать! - добавил он с искренним дружеским наслаждением.
Мовшович и Каменный Папа, очарованные звуками родной речи, встали с пола и обняли вкачнувшийся в дом циррозированный силуэт.
Силуэт неловко расцеловал их пахнувшими местным портвейном губами и рухнул на пол. Потом закашлялся, обдавая окружающих сгустками крови. Потом помочился в гол, глянул на поблескивающую в лунном свете мочу и удовлетвоернно заметил:
- Опять, бля, кровь...
- Что, - сочувственно спросил Каменный Папа, - опять цирроз?..
- А как же, - убежденно проговорил Юрик Седой, - кто в прошлой жизни от цирроза умер, тот в промежуточной жизни с циррозом и воскреснет.
- Ничего, ничего, - засуетились Жук и Каменный Папа, - Гришка: учитель то есть, тебя исцелит. У него это запросто...
- Меня сам доктор медицинских наук Абрам Исаакович Кац из Второй Градской не мог исцелить, - гордо отвечал Седой.
- Сравнил! - всплеснул руками Жук. - Там - доктор, а здесь - Гриша Мовшович! Целитель, Божьей милостью! Гриша, Учитель, исцели Седого. А то что же, покойник без мучений даже портвейна выпить не может...
- Это - точно, - понурился Седой. - Вот уже шестой раз умираю, шестой раз воскресаю и каждый раз ссу кровью. Печень, бля... не то слово... во, пощупай...
Мовшович притронулся к правому боку Седого. Из-под ребер выпирала брусчатка Красной площади. В ответ на прикосновение Седой опять помочился кровью. Мовшович посмотрел сквозь крышу на небо, услышал тихое воркованье и легкий голубиный топот. Затем он протянул внезапно потеплевшую руку к брусчатке. И на глазах учеников брусчатка стала исчезать, и через несколько минут живот Седого стал абсолютно симметричным. Он недоверчиво глянул на правое подреберье, помял его, а потом контрольно помочился в плошку. Внимательно посмотрел на мочу и произвел анализ.
- Чистый портвейн! - констатировал он, - и ни капли крови...
Дабы удостовериться в истинности исцеления, плошку пустили по кругу. Все ученики, подтвердили, что да, в моче Седого содержится чистый портвейн без малейшей примеси крови. Мулла подтвердил сей факт со слов других учеников. Потому что вера запрещала ему пить вино. Тем более нацеженного из члена неверного.
Тогда ученики упали на колени и возблагодарили Мовшовича за чудесное исцеление Седого. Тот тоже встал на колени, поцеловал край одежды Мовшовича и сказал с удовлетворением:
- Спасибо тебе, Гриша. Учитель, то есть. Наконец-то я избавился от этого проклятого цирроза. И теперь умру, наверное, от алкогольного психоза.
И в подтверждение своих слов тут же выбросился из окна. И, несмотря на то, что окно находилось в нескольких сантиметрах от земли, разбился насмерть. Выскочившие ученики, несмотря на темноту, обнаружили на его губах удовлетворенную улыбку.
- Возможно, вскорости, - задумчиво сказал Мовшович, -в его очередной жизни мне придется исцелять его от алкогольного психоза... Но, скорее всего, он воскреснет здоровым...
- Воскреси его, Учитель, - робко попросили Жук и Каменный Папа хороший мужик...
- Зачем? - вопросом ответил Мовшович, - тому, кто ушел с радостью, мое воскресение не нужно. О нем позаботится Господь. Ибо именно Ему Седой вручил свою дальнейшую судьбу... Так что, покончим с этим вопросом...
И все замолчали и стали укладываться спать.
31 Поутру они проснулись, предали земле тело достигшего своей мечты Седого, и как-то все разом захотели есть. Бывший Насморочный несколько нагло потребовал от Мовшовича хлебов и рыб. На что Мовшович посоветовал в поте лица добыть хлеб и в том же поте рыб. Как завещал Господь Адаму и последующим поколениям.
Тогда Насморочный встал в позу и продекламировал:
- Птицы небесные не жнут, не сеют, а пропитание имеют! - и гордый своим знанием, сел в стороне на камень. Как бы не требуя ответа. Как бы посрамив Мовшовича. Как бы вынуждая его из нихуя сотворить хлеба и рыб. Мовшович же, не говоря ни слова, подошел к Насморочному, взял за шиворот и подбросил в воздух. Тот шлепнулся на камень, на котором сидел. И во второй раз подбросил Мовшович бывшего Насморочного. И в третий. И каждый раз Насморочный ударялся о камень. После третьего раза Мовшович, отряхнув руки, спросил:
