Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин
Поразмыслив, решил плыть на острова с жутким названием Чёртовы. А начало походу – Мангазея.
Но там, где красовалась она когда-то, многоязычная, златокипящая, где встречались ходоки со всего мира, зияла пустынь чёрная, обуглившиеся столбы да ямы. Верстах в трёх от пожарища на избушку наткнулся, будто съехавшую с пригорка. Присмотрелся след бурый, словно какой-то Святогор мест северных выдрал полосу из тундровой ягушки, сотканной из цветов, мхов и ягеля; выдрал, смял в кучу, и под ветрами, под дождями и снегами почернел, съёжился этот ком.
Глазу незоркому избушка показалась бы нежилой. Но припахивало дымком, и, стало быть, в ней обитает кто-то, один на всю вымершую, разорённую пожаром Мангазею.
Ремез постоял, срисовывая унылое ветхое жилище, многоцветный с бурой полосою пригорок, черпнул горстью дымчатой голубики, поласкал её языком и, сладко зажмурившись, сглотнул.
«Чисто вино! Где сыщешь кроме такую ягоду!»
Ремез притомился и ему впрямь захотелось выпить. Но туеса и бочонки в стругах пусты. Мука и та кончилась. Одна пища была: рыба, мясо да ягоды. Правда, пекли хлебы из корья и каких-то кореньев. Ерофей Долгих перенял у камчадалов, когда ходил к ним с Атласовым. От него Ремез узнал впервые о дерзком казаке, с горсткою таких же молодцев задумавшем поход на незнаемую Камчатку и далее.
Ерофей звался в ту пору Платошкой Сытым. Этого и Ремез не знал. Да многие сибиряки теперешние носили когда-то иные православные имена.
Путь Ермака Камчатского, так звали промеж собой казаки Володея Отласа, был долгим и тяжким. Никто не знал, где и когда он кончится. Может, и кончился уже для Володея... Сытый отстал в пути, лихорадка свалила. Его хворого полонили чукчи. Поднявшись на ноги, утёк, да о том помалкивал. Пробираясь в Тобольск, дважды сидел в острогах. В Якутске по велению воеводы чуть не клеймили. Выручил дружок старый Ерофей Долгих. Бежал с ним. И снова острог и пытки, которых Ерофей не выдержал. Имя его Платон взял себе. В Тобольске встретил Ремеза Ульяна. Служил с ним раньше. И, как в молодости, опять накинул на себя казачью лямку. Истёрлась лямка, а Ерофей всё жив, и вот уж под началом сына Ульянова служит. Во всём ему верен и надёжен. Без советов бывалого казака Ремез шагу не сделает. Не будь Ерофея – давно бы от цинги и бесхлебья перемёрли. Долгих сварил хвойное месиво, развёл в казане и всю ватагу поил, поил даже тех, кто был здоров. Потом хлебы начал печь. Не калачи Фимушкины, но всё ж...
– Бедует кто-то, лиха голова, – старый казак подошёл неслышно, стоял за спиной Ремеза молча, боясь помешать ему, Ремез кивнул и, подойдя к избушке, стукнул ножнами в неплотно пригнанную дверь. Распахнув её, негромко позвал:
– Есть тут душа живая?
– Не ведаю, жив ли, – откликнулся кто-то за печкой.
В жаркой норе этой, забросанной сажей, пахнущей прелью и какой-то залежалой травой, увидали чёрного исхудавшего мужика. Борода и волосы на голове свалялись. Костистые руки были грязны и дрожали. Хотел он подняться, но обессиленно рухнул.
– Эк довёл себя! – вглядываясь в странно знакомое лицо, в глаза, запавшие, как у покойника, неожиданно заволновался Ремез.
– Не я, Сёмушка, хворь довела.
Ремез едва не отпрянул. Знакомый, очень знакомый голос! Но где и когда сходились пути?
– Откуль меня знаешь? – спросил, вспоминая.
– Грех брата родного не знать.
– Никита?
– Ты вот меня не признал. Да и как признать эдакую дохлятину?..
– Какое лихо тебя сюда занесло?
– А тебя?
Ремез не нашёлся, что ответить.
Никита, которого и невозможно было признать в этом заморённом, желтолицем человеке, с одышкою продолжал:
– И верно, что лихо...
Казаки-ясашники сказывали и раньше, будто видели его в вогулах. Но, проплыв многие вёрсты, Ремез чуть ли не каждого о нём спрашивал и, потеряв всякую надежду, смирился: «Сгинул где-то, буйна головушка».
Услыхав о русском, спасшем Сэротетто, Ремез и не предполагал, что это мог быть Никита.
Тем не менее, именно он спас самоеда. Отстав от ушкуйников, Никита охотился в одиночку. Потом занемог, отлёживался и, затосковав, подался с островов на Большую землю. В этой захудалой избушке и облюбовал себе пристанище. Думал, помрёт без людей, и иссохший труп его будет лежать, пока кто-нибудь не наткнётся. И грустно стало, и боязно. Ни зверей, ни людей не боялся. Боялся своего одиночества, к которому ранее всей душою стремился. Жутко это – уйти из мира, пав неизвестно где и непонятно, во имя чего, как олени во время копытки. Никита видывал разбросанные по тундре, тёмные на слепящем снегу туши. И их, и дохлых хищников, обожравшихся мертвечины. Думал, и сам свалится среди этой падали, а песцы и волки разорвут, растаскают труп... Падаль, падаль! Человечья падаль!..
Собрав последние силы, выполз из избушки и принялся рыть себе могилу. Земля была твёрдая, как кирпич. Да нет, – твёрже! – тот от ножа крошился. О землю же, сняв дёрн мшистый, Никита лишь тупил нож, оставляя поверху лёгкие царапины.
«Так мне до скончания века не вырыть!» – отчаялся Никита. Но постепенно прогнав мысли о скорой и нежданной кончине, стал жечь на будущей могиле костры.
Дело сдвинулось, и чрез пару недель он углубился на полсажени. Спешил, обрывая ногти, выбрасывал грязь и крошки ладонями. И скоро вырыл бы, но опять хворь помешала.
Заполз в избушку и до того, как потерять сознание, горестно вздохнул: «Видно, буду, как самоед, посреди тундры валяться. Да и хуже ишо. Их хоть на нарах подвешивают...
