Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Люди открывали рты, текла река и ходили под ветром волны, шумел лес, цвёл багульник, горланили халеи. Но ничто для неё не пахло, не звучало, не двигалось – всё омертвело. Но и всеобщую эту смерть или, вернее сказать, смерть собственного разума, она не воспринимала. Смерть есть небытие. Но до этого надо додуматься.

– Какую красу сгубили! – гневно выкрикивал старик. Голос его терял силу, гас, как закат над горами и всё же был страшен и сокрушающ. Чёрные руки, воздетые к небу, истекали страшными жилами, волосы дыбились на ветру, глаза сочились слезами.

– Возмездия! Возмездия!

– Хорёк! – вдруг вырвалось у девушки, увидавшей Пешнева. Что-то испуганное промелькнуло в её прояснившихся глазах. Она рванулась из рук отца, но тот держал её крепко, забыв выпустить после того, как поднял с земли.

– Хорёк! – выкрикнула, бедная, снова и, сбросив с плеч Юшкины руки, кинулась в лес.

Болотные кочки проваливались под ногами. Она оступалась, падала, но всё же мчалась прочь от людей, прежде всего от Пешнева, показавшегося ей огромным хищным хорьком.

– Назад! – приказала шаманка. Голос её, словно удар бича опрокинул девушку навзничь. После второго окрика она поднялась и, глядя себе под ноги, зашагала обратно. Шла, пошатываясь, закрыв глаза, пока не уткнулась лицом в плечо шаманки.

Юшка скорбно опустил голову. Вроде и не плакал, а плечи вздрагивали.

– Кто за беду её ответит? – грозно вопрошал старик, наступая на Ремеза.

– Кто виноват, тот и ответит, – едва слышно вымолвил Ремез и кивнул в сторону перетрусившего Пешнева. Тот словно усох, стал заискивающе жалок, бегал глазами, боясь смотреть на свою жертву.

– Отдай мне его! – потребовал старик.

– Возьмёшь после. Да чтоб никто не видел, – тихо сказал Ремез, но Марья угадала смысл по движению его губ. И – ушла, уведя с собой Юшку и его дочь.

Ночью Пешнев исчез, его искали, покричали для виду, но без особого усердия. Решили, сбежал, испугавшись расправы. Пусть выпутывается, как знает. А может, и сгинул где, топи тут есть.

«Туда ему и дорога!» – мысленно пожелал Ремез.

Отряд в полном молчаньи отчалил. Струг шёл против течения. Путь предстоял долгий и безрадостный.

«Как бы избавиться от нуди сей ненавистной?» – ломал голову Ремез, но ничего не мог придумать: казака от службы избавляет смерть, либо тяжкое увечье.

Помирать не хотелось. Увечье хуже самой лютой гибели.

Мало прожито. Мало сделано.

Задумано много. Ой как много!

22

Вниз плыли – на гористой залысине увидели каменного идола. В ту пору, отстреливаясь от напавших на ватагу немирных остяков, поглядеть не успели. Теперь Семён велел причалить. Оставив на струге пятерых, с прочими отправился к каменному диву.

Взбирались долго по круче, скользили на осыпях, хватаясь за кедры, отряхивались от росы, посеребрившей деревья. Зябко поёживаясь, Ремез вслушивался в стон, в шёпот тайги, в тягучие скрипы, словно птица какая жаловалась. Слухом Ремеза бог не обидел. Тонко и разнообразно слышал. А вот петь не умел. Бывало, начнёт петь в застолье – Фимушка уж на что терпелива, – а тихонько выскользнет из-за стола и плотно прикроет за собой дверь. На крыльце, заткнув пальцами уши, довольно смеётся. Ремезовского пенья неслышно теперь. А он не уймётся, пока не отведёт душу.

– Всем ты ладен, зятёк, – бывало, похвалит тёща, – голос твой ерихонский. Коростель басчее поёт.

Ремез смущённо при ней умолкает, склонившись в торель, ковыряет упругие груздочки.

– Ничо, Ульяныч, – утешит в тот же час тесть. – Твоя сила не в горле – в мозгу. Вон дьякон в Нагорной церькве лучше тебя поёт да всё по-писанному. Ровно скворец учёный.

Дьякон и впрямь голосист, как рявкнет, славя имя господне, старенький попик, кой правит обыденные службы, приседает испуганно и торопливо осеняет бледный в холодном поту лобик. В миру дьякон не по-писанному выводит. Песен множество знает, более всего озорных. Тесть для красного словца поддел божьего славословца, в угоду зятю.

Хр-ррряс! Сбегая с крутого откоса, чтоб взбежать на другой, чуть не ухнул в пропасть, развернувшуюся справа. На краю удержался, больно ударившись боком о ствол, повис над обрывом. В боку сделалось больно, но сгоряча не обратил внимания. Однако к идолу поднимался с натугой. Видно, помял рёбра. Пересиливая себя, закусил в губах стон, лишь поморщился. Неужто сломал ребро? Да если и сломал – что ребро, когда весь изранен. К боли не привыкать. И – прибавил шагу.

Идол вознёсся над тайгой, страшный, чёрный, великаньего роста и шириной в три обхвата. Распяленный гневно рот, пустые глазницы, руки на животе, кулаки сжаты, словно выбросит их сейчас и ударит. Мертва баба каменная, и земля вкруг неё мертва и черна. Далее – второй круг из чёрных кострищ. В центре каждого пятна идолы поменьше, видно, слуги её и её стража. Да не устерегут, не усмотрят. Ремез шагнул через внешний круг, обошёл идола. Казакам велел рубить лестницу.

«Баба у них, стало быть, царица», – рисуя идола и его окружение, думал Ремез. Вроде и похожи на северные народцы – на остяков, на вогулов, но очень жестокие лица. Северяне добры и безобидны. И в князьях у них мужики.

«А Марья-то? – вдруг расхохотался Ремез. – Вот и отгадка. – Токо эта ведьма страхолюдна, Марья – баска».

Казаки меж тем сколотили лестницу.

– Лутче не лез бы, – суеверно дрогнул плечами Ерофей Долгих, бывалый, бесстрашный казак. – Лихо знат, что у ей в пасти-то...

– Щас увидим, – Ремез решил, что внутри пусто, но уж