Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин
Сон разгонялся по экспоненте. Русская жизнь неслась вперед, я отращивал кок, летел в космос, вторгался, распадался, поднимался, мутировал, болел, сражался, опять сражался. Проносились осенними листьями мертвые Михалковы-Ашкеназы, мелькал изумленный бро кукуратор, заступал на вахту суровый Дядя Отечества – и почти тут же его сливали с верхней полки.
К этому времени ветер истории дул сквозь меня с такой сырой яростью, что я вспоминал наконец главное: это все сон, простой завод пружины перед новым тюремным днем. Поняв это, я просыпался.
Смысл моего принудительного сна, как я думаю сейчас, был в том, чтобы заставить меня пережить русскую историю последних веков как собственную жизнь, словно я был не отдельно взятым вбойщиком, а всей страной и культурой. Нормальный человек встает утром отдохнувшим и свежим. Я же вываливался из сна в свою тюремную камеру усталым, умудренным и почти что сломленным.
Все зря, шептал мой внутренний суфлер, все было зря… Мало того, что зря, это «все» даже не собирается кончаться.
Так начинался мой тюремный день.
* * *
«Коперник» рассчитывал наказание на основе культурных моделей, полученных от местечковых спецслужб.
Как они их строят, мы знаем – находят страну на карте, потом туманятся, смотрят старые голливудские фильмы, где эта страна присутствует, и решают, что делать и кто виноват.
Ну хорошо, не одни голливудские фильмы. Читают свою так называемую прессу. Какая разница? Корпоративный журнализм с нарративным приводом – это тот же Голливуд, только новостной.
Тюремная психиатрия давно уже пришла к выводу, что одиночное заключение не является тяжелым видом наказания, так как избавляет заключенного от главного источника человеческого страдания – взаимодействия с ближним. Поэтому в баночных тюрьмах одну и ту же виртуальную хату коммутируют сразу на несколько цереброконтейнеров.
У приписанных к хате сознаний есть аватары, позволяющие зэкам издеваться друг над другом, и в большинстве случаев этого достаточно. Но я считался слишком опасным преступником, чтобы поселить меня в одном пространстве с живыми местечковыми мозгами. Мои соседи были миражами, специально просчитанными «Коперником» для меня одного.
Прошу читателя помнить, что я говорю о симуляции, а то мой дальнейший рассказ может показаться диковатым.
В камере со мной сидели Чехов, Толстой, Чайковский, Жуков (который маршал) и Гагарин. Кстати, когда я ссылаюсь на Толстого в своих тюремных вбойках, чаще имеется в виду мой виртуальный сокамерник. Все они постоянно спали на верхних нарах. Меня ротировали по нижним.
Я понимал, откуда взялся такой состав – из ранней редакции моей «Катастрофы», где эти образы всплывали после прогона из пьесы Чехова. У меня, правда, не упоминался Гагарин.
Наверно, по мнению «Коперника», после Гагарина Россия не произвела уже ничего заметного. Или, еще вероятней, дело было в том, что пост-карбоновая элита нашего Отечества ушла в банки, а цереброконтейнер того же Шарабан-Мухлюева, стоящий под шконкой, вряд ли мог быть полезен для моего перевоспитания. С этой задачей должны были справиться виртуалы моих великих соотечественников. Глядя на них, мне следовало переосмыслить самые основания русской культуры, найдя в них корни сотворенного мною злодейства. Эта тюремная технология называлась «The Great Unlearn»[15].
Электронный удар в моем случае наносился в некие центры «русской души», существовавшие только в воображении русскоязычных экспертов CIN. Думаю, сами представляете этих местечковых культурологов на сдельном контракте со спецслужбами. Значительная часть моральной порки не то что не срабатывала – я просто не понимал, что мне, собственно, хотели сказать.
Но это не значит, что в тюрьме мне было легко. Было тяжело и странно.
Да, на психику соседство с классиками давило, и сильно. Но очень быстро мои великие соотечественники превратились в доставучих соседей по камере, о гипотетическом вкладе которых в формирование моей души я даже не вспоминал.
Утро начиналось с того, что лежащий на верхних нарах Гагарин дико кричал:
– Приехали!
И заливался смехом. Просыпалась вся камера (на самом деле, конечно, один я, остальное было подделкой).
Мои соседи выражали свое неудовольствие по поводу наступления нового дня в присущей им манере – Толстой аристократично матерился, Чехов снимал пенсне и протирал его одеялом, Жуков шептал что-то про штафбат, а Чайковский начинал фальшиво напевать одну из своих пьесок.
Дальше был завтрак. Я не понимал, зачем «Копернику» заморачиваться насчет электронной еды. Достаточно было не возбуждать в моем мозгу голод.
Когда я задал этот вопрос адвокату (да, у меня был бесплатный баночный адвокат – слишком заметный кейс), тот объяснил, что подобное делается для поддержания национальной идентичности через тюремную кухню, чтобы мое русское казарменное сознание не стало сознанием просто, поскольку в этом случае наказание теряло смысл.
Адвокат был прав. Меню настолько напоминало преторианскую казарму, что я чувствовал себя почти дома. Сплошная перловка с редкими добавками несвежего мяса. Не то чтобы совсем помои, но близко.
Наш быт походил на казарму еще и проявлениями безобразного юмора. Например, в день рождения Чехова «Коперник» повесил на стену камеры ружье с торчащей из ствола гвоздикой и подписью «Антон Павлович Чехов, иди на /Х-слово/». Мы смеялись весь день, особенно почему-то Жуков. Даже сам Чехов кисло улыбался. Но это веселье, как я уже говорил, было нужно лишь для контраста, высвечивавшего тоску и боль.
Сами исправительные работы, занимавшие большую часть дня, были основаны на стандартной местечковой модели. Просчитывать чернобыльские урановые рудники ради одного зэка выходило накладно – проще оказалось закоммутировать меня на обычную метатюрьму для белых мозгов (слышала бы это афифина ученка, вздыхал я, в смысле про «белые мозги»).
В модели, однако, были сделаны изменения. Во-первых, в поле со мной трудились не американские зэки, а мои виртуальные соседи по камере. Во-вторых, мы собирали не хлопок, как американцы, а картошку. Это было, конечно, сложнее, потому что приходилось ползать по земле.
Хлопок, который собирают американские зэки, черного цвета (это, объяснял адвокат, символизирует грехи белого человека перед черной расой). Моя картошка была самой обычной. Работа была тяжелой главным образом из-за жары.
Многие не понимают, как устроена метавселенская тюрьма для белых мозгов. Да, это огромная плантация, где одновременно трудятся все баночные зэки. Но она – не бесконечное поле, как многие почему-то думают. По полю можно было бы убежать, а из метавселенной никуда не свинтишь. Она замкнута на себя. Пространство здесь разбито на подобия отсеков.
Попробуйте представить себе пологую гору или холм с хлопковыми террасами (в моем случае это были картофельные грядки). На террасах трудятся зэки. По периметру самой
