Клочья паутины - А. А. Морской
И только Фрося — простая горничная, проститутка — стоит предо мной, как живая, одна, поодаль от этой однообразно веселой красивой толпы. Миленькая, но не красивая, всегда веселая, чистенькая, с большими зелеными глазами и чуть заметными веснушками, она как одинокая чайка, качающаяся на морской зыби, резко выделяется из окружающей ее безбрежной изумрудной глади, сверкающей миллионами самоцветных камней...
Много, очень много лет прошло со дня ее смерти, но я никогда не забываю этот день и посвящаю его Фросе. И когда вечером, причудливо дрожащие тени, бесшумно ползущие из камелька, бесформенными пятнами наполняют мой маленький кабинет, то озаряя его багрянцем, то шаловливо окутывая все прозрачным полумраком, а холодные капли бесконечно весеннего дождя жалобно и монотонно стучат по стеклам черного окна, Фрося приходит ко мне... И я снова переживаю с нею всю нашу недолгую совместную жизнь...
Кишинев, 1904.
Своей дорогой
Стояли последние чудные дни. Ночи были теплые, тихие, так похожие на весенние ночи, полные особой бодрости, сладостных желаний и нервного подъема. Но что-то неуловимое носилось в воздухе и отличало их от весенних ночей; чувствовалось увядание, разрушение красоты и силы, чувствовались последние, усталые ласки, прощальные...
И люди, городские, суетливые, озабоченные, далекие природе и не ведающие времен года, — невольно, безотчетно, проникались разлитыми в воздухе настроениями и чувствами, становились сентиментальнее и искреннее. Была потребность быть с кем-нибудь, с кем угодно, только-бы не одному, чтобы не поддаться беспричинной грусти, щемящей тоске. Не сиделось в комнате, не работалось, тянуло на улицу.
И охватившее всех настроение сказывалось в необычайном многолюдстве на всех бульварах и в садах. Особенно же много публики было на бульваре S-t Michél, этом своеобразном, разноязычном, разноплеменном центре Латинскаго квартала. С полудня и до глубокой ночи бесконечные человеческие ручьи текли вверх и вниз по его тротуарам, расплывались по верандам многочисленных ресторанов и „Cafés“ и снова волнами выкатывалась на улицу. Когда же рестораны, за поздним ночным временем, закрывались и бульвар быстро погружался в необычную темноту, люди посолиднее расходились по домам, закутившие компании перебирались в другие части города, где в это время начиналось угарное веселье ночных кабачков, а большая часть публики сходилась в веселую, оживленную толпу пред широко раскрытыми дверями знаменитой булочной. Это единственное в своем роде заведение, ничем по внешнему виду не отличающееся от всех других булочных квартала, замечательно тем, что с момента своего возникновения, — а это было много, много лет назад, — оно еще ни одного раза, ни под каким предлогом не закрывало своих гостеприимных дверей.
Зимою и летом, днем и ночью, в праздник и будни щелкает кассовая машинка Санмишельской булочной. Горячие булочки, сандвичи, пирожные, а в задней комнате ее и спиртные напитки, — всегда к услугам желающих. И сама собою сложилась у аборигенов Латинского квартала привычка: когда все вокруг погружается в сон, заглянуть в булочную, поглядеть, что там делается. И сама собою установилась у дверей ее „ночная биржа“, — это также совершенно исключительное, чуть-ли не единственное в мире явление!
Все, оставшиеся к этому времени свободными женщины улицы и ресторанов, собираются сюда. Их присутствие придает особую окраску и настроение всей толпе. И в три часа ночи здесь шумно, весело, ведутся непринужденные разговоры, раздается беспрерывный смех, словно во время карнавала.
Молоденькие, стройные, изящные студенческие „petites-fémmes“ и давно уже утратившие свой возраст, нарядные, нарумяненные St-Michél’ские гетеры держат себя запросто, обращаются к мужчинам с предложением своих услуг не назойливо, не цинично, а скорее просто по-товарищески, словно дело идет о самой обыкновенной, самой будничной приятельской услуге, шутят, острят, каламбурят и дурачатся на все лады. Мужчины отшучиваются или вступают в игривые разговоры, в большинстве случаев заканчивающиеся, к обоюдному удовольствию, тем, что целая компания усаживается в автомобиль и уезжает кончать остаток ночи пирушкой в одном из ночных ресторанов, на скромных студенческих началах.
Трещит, ухает автомобиль, фальшиво затягивают модную уличную шансонетку уезжающие, весело, со смехом шлют им остающиеся свои благопожелания, и далеко по широким, пустынным и тихим улицам несутся звуки человеческих голосов, будят ночную тьму, пугливую, насторожившуюся, осеннюю.
***
Странная, нервная болезнь захватила и меня: не работалось, не сиделось дома!.. Я был одинок, а ласковый, нежный осенний воздух гнал меня к людям, в толпу!
И целые дни я бродил по улицам, садам, музеям, а поздно ночью, возвращаясь домой, заходил в булочную, поглядеть, послушать и захватить с собою пару сандвичей на ужин.
Но в этот вечер я шел сюда со смутной тревогой и определенным намерением. Днем я побывал в нескольких русских столовках, расспрашивал и узнал то, что хотел. Мне необходимо было поговорить с Сонею, и единственным местом, где я мог с нею встретиться была эта булочная.
Я пришел сюда с решением ждать хотя бы до самого утра, но увидел ее гораздо скорее. Она была не одна и тотчас же прошла вместе со своей компанией в заднюю комнату. Меня она, как и вчера, не заметила или не узнала.
Через пол-часа я заглянул в заднюю комнату. Там было душно, жарко и шумно. Соня пила золотистое вино и беззаботно смеялась. Я прождал еще пол-часа и, видя, что компания не собирается покидать булочную, решил отложить мою встречу с Соней еще на день. Но домой в таком настроении я не мог идти и поплелся медленно вниз по бульвару.
Впереди меня, подпевая, приплясывая и звонко хохоча на всю улицу, шла веселая компания из двух женщин и двух мужчин, и я машинально шел за ними, пока не пришел к яркоосвещенному ночному кабачку: „Тихих братьев“. Лакей широко распахнул двери, и компания, словно школьники, вырвавшиеся из душных классов на широкий простор гимназического двора, с криком, визгом и улюлюканьем пролетела стрелою небольшую переднюю и, стараясь опередить друг друга, помчалась вверх по лестнице.
Я остановился в низу. Сверху, заглушаемые возней подымающихся, доносились звуки румынского оркестра. В дверь направо видны были нижние, „демократические“ залы ресторана, наполненные какими-то еще невиданными мною простоволосыми женщинами и очень подозрительного вида мужчинами. Одну из стен первого зала занимала длинная, блестящая, обитая жестью буфетная стойка, по другим стенам, между столиками были прибиты игральные ящики. В следующем зале под аккомпанемент скрипки и гитары пел сиповатым, разбитым тенором уличный певец совершенно нецензурную песенку. Одна из простоволосых женщин ходила с тарелкою и
