Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Возвращение Жоржа в Париж совпало с моментом, когда князя Василия выпустили в очередной раз из тюрьмы, таким образом, Планктон-Совецкий встретился с отцом, которого не видел до этого лет десять, и встреча прошла на редкость удачно, хотя Планктон был возвышенно-невменяем в те дни, он весь лучился и хрустел, и казалось, что его с ног до головы осыпали воздушной кукурузой вперемешку с мелкими бриллиантами. Несмотря на свою предельную обдолбанность (а может быть, именно благодаря ей) сын произвел на отца хорошее впечатление.
– Ты под кайфом, сынок? – спросил князь Василий, пригубив красного вина. – Это дело достойное. Ну а как насчет фраеров пощипать, чтобы плыла капуста на кайф?
Жорж фраеров пощипывать не стал и в дальнейшие годы пользовался сдержанной финансовой поддержкой отца. Отец показался ему похожим на персонажей Жана Габена – солидный седовласый вор.
К счастью, князь Василий был русский, а не француз, иначе не избежать бы Жоржу тяжелой отцовской оплеухи вроде тех, что так щедро раздает Жан Габен в черно-белых фильмах. С объективной точки зрения Жорж представлял собой бездельника и торчка, то есть вполне непутевого сына, но князь Василий к объективности не стремился, к тому же почитал себя не буржуа, но аристократом, поэтому лихая непутевость сына ласкала его фамильную гордость. Глядя на длинные волосы Жоржа, на его горящие глаза и архаические побрякушки, висящие на его теле, князь Василий механически полагал, что сделаться хиппи – по сути то же самое, что уйти с цыганским табором, а это поступок вполне традиционный для русского барина. Князья же Совецкие к этому всегда имели особое предрасположение, все им казались тесны рамки обычных дворянских занятий: военная служба тешила их только во время войны, а в мирные дни тяготила, чиновники и дипломаты из них получались скверные и небрежные, охоту не любили, помещичьи аграрные заботы тоже не увлекали, к изящной словесности или к искусствам склонности не имели, поэтому время от времени уходили ночевать с пестрыми кибитками, а бывали среди них и такие, что становились монахами или лесными разбойниками, а один Совецкий, по слухам, сплавлял лес по Енисею, что есть занятие совсем не княжеское.
Вскоре случилось какое-то нелепое и весьма неряшливо подготовленное нападение на банковскую машину, в результате чего погибли инкассатор и полицейский, и хотя князь Василий никогда не унижался до мокрых дел, посадили его надолго – так надолго, что, выйдя вновь на свободу, старик смог познакомиться со своими взрослыми внучатами.
Как-то раз, находясь под воздействием излюбленной лизергиновой кислоты, Жорж и Люси целую ночь напролет развлекались в ванне, погрузив свои голые и сплетенные тела в сверкающую воду, и результатом этих русалочьих игр стала беременность. Вскоре выяснилось, что в ту самую ночь в доме неподалеку, тоже в ванне умер Джим Моррисон.
Люси и Жорж любили Моррисона как бога, совпадение сочли мистическим, и когда у них родилась двойня – девочка и мальчик, – они назвали их Джим и Ванна. Дети родились на удивление крупные, здоровые и благообразные, и в дальнейшем, подрастая, Джим и Ванна постоянно сохраняли эти качества – высокий рост и красоту. Все у них было длинное и светлое: руки, ноги, лица, волосы, пальцы, языки, даже уши.
Едва успев испытать радости и тревоги полового созревания, они влюбились друг в друга, и с тех пор слово «инцест» вызывало у этих непомерно раскованных двойняшек счастливый смех. Через некоторое время Ванна родила мальчика, заявив всем, что отцом его стал один прохвост, чье имя она не считает нужным помнить. Что же касается ее брата Джима, то он через некоторое время усыновил своего племянника, который на самом деле приходился ему биологическим сыном.
Мальчонку крестили в парижской русской церкви, и записан он был Федором, но родители (а вслед за ними и все остальные) звали его Тедди, а все потому, что Джим обожал Сэлинджера и желал назвать своего сына в честь таинственного всезнайки, описанного этим автором в одном из его рассказов. Этим именем Джимми неожиданно попал в точку, да еще в такую сияющую точку, что всем оставалось только изумляться подобному предвосхищению. Дело в том, что Тедди Совецкий оказался со временем поразительно похож на мальчика Тедди из рассказа Сэлинджера, и вскоре в нем обнаружились те же самые загадочные свойства, которыми обладал этот вымышленный затворником ребенок.
Внешне Тедди Совецкий был бледен, худ, хрупок и вообще вид имел болезненный, хотя на самом деле никогда ничем не болел. Глядя на его замкнутое, словно бумажное лицо с острым носиком и синими тенями под глазами, с его узкими и бескровными губами, которые не любили улыбок, можно было подумать, что этот малыш способен не на шутку простудиться от легкого сквозняка или слегка промокших ботинок, на самом же деле Тедди мог выйти из дома в разгар зимы совершенно голым и босиком пройтись по снегу, не разбирая троп и дорожек, ступая прямо в глубокий снег, доходящий ему до его внешне хрупких коленок.
Он изумлял и даже пугал взрослых и другими паранормальными проявлениями: мог съесть яйцо
