Март, октябрь, Мальва - Люба Макаревская
До всего она любила, когда он спрашивал ее, как именно она хочет. А она лежала перед ним раскрытая, как рана на операционном столе. И почти хирургическая пустота любой комнаты, где они оказывались, только подчеркивала ее огонь внутри.
Теперь рядом с ней был другой человек по имени Артемий и редкие минуты его или ее желания.
Японские презервативы, вены, вспухшие на его члене, и смерть повсюду, ее метастазы. Он разворачивает ее на диване, как куклу, как неведомое, чужое ей самой существо из порнороликов. Она закрывает глаза и отдается этому чувству пульсирующего внутри тепла пустой долбежки.
Его холодная отстраненность, длинное тело с черной татуировкой на плече, взгляд, как у актера из фильма про графа Калиостро, – пустой, невидящий, страдающий, смотрящий в какую-то совсем далекую пустоту. В детстве этот фильм про Калиостро казался ей чем-то вроде привета из теплых советских семидесятых.
Хотя почему она думала, что они были теплыми? Возможно, из рассказов о юности родителей; как-то она переписывалась с одним диссидентом, и едва ли он согласился бы с ней насчет теплоты. Разве может одна диктатура отличаться от другой и быть чем-то лучше?
Она не знала до конца. У нее не было этого ответа теперь, когда она ощущала, что сама живет в последнем времени из своих детских кошмаров и страхов. Три дня назад умерла ее любимая собака, и пустота вокруг нее самой теперь напоминала вакуум.
После, как всегда, он протянул ей косяк, она любила этот момент, когда они курили вдвоем траву.
Она говорила ему:
– У тебя не осталось травы?
И он всегда отвечал ей:
– Не вопрос.
И тут же скручивал ей косяк.
Их контакт – это всегда было только контактом ее пизды и его хуя. Ничего другого. Ничего сверх этого. И порнографичность их связи ранила ее – то, что из их связи было вычищено, вымарано все теплое и человеческое, точно она и он уже были не способны к этому. На мгновение она вспомнила, как уезжала от него впервые, когда между ними еще ничего не было, теплой, тягучей сентябрьской ночью, и в такси тогда играла Roxette – Wish I Could Fly. И что-то в ней тогда рвалось. Это был вечер, когда он сказал ей, что каждое утро его будит звук дронов.
И какими темными стали его глаза, когда через несколько недель она вернулась и он сжал ее грудь, и как она взяла его за руку, потому что ей не хотелось, чтобы он выходил из комнаты даже на минуту за водой для нее же. И как их обоих трясло.
И теперь как будто ей была нужна эта порнографичность и пустота, холодное сияние Москва-Сити за окном – здания, напоминающие зубы космической акулы, их непрерывное свечение.
И позже сквозь дым от травы она вспомнила, как ей нравилось, когда ее предыдущий любовник раздевал ее посреди беспечного цветения уже военного лета и расспрашивал о даче, где гостили ее близкие друзья, это была роскошная дача, отстроенная на деньги правительственного функционера, с подлинниками живописи на стенах и подвалом как в романах Стивена Кинга.
Но разве газон, зеленеющий там, не должен был пахнуть кровью, а кот – говорить на языке убийства? Впрочем, вся элитная русская недвижимость теперь пахла для нее кровью. Чем элитнее, тем больше крови.
Обсуждение военных преступлений за мидиями во время ужина на этой даче (ей казалось, что она находится в фильме «Конформист», только озвучен он песней «Подмосковные вечера»), ее тягостное отвращение к себе самой сквозь летнюю ночь – вот что она помнила об этих посиделках, обо всей той тошнотворной июньско-июльской безмятежности.
Они много болтали с ее теперь уже бывшим партнером про эту дачу, и он говорил с ней одновременно очень по-светски и легко, как умел только он, между ними тогда еще была та особая теплая легкость, которая бывает между постоянными любовниками.
И теперь она злилась на свою психику за предательство многолетнего аффекта, она больше ничего не чувствовала к нему, он вызывал у нее не меньше и не больше эмоций, чем репродукция Пикассо в знакомой кофейне. Нелюбовь – это всегда проигрыш. И она отчаянно злилась на себя саму за то, что разлюбила его, как злятся на предателей в детстве посреди страшных и загадочных детских игр в войну и смерть, в добро и зло, или на то, что только кажется предательством, например смерть, уход одного из родителей, то, как она обижалась на отца за то, что он умер и оставил ее одну в мире. Детская логика безупречна, потому что в ней нет лжи гуманизма и идеи принятия; она священна в своей ярости неприятия, в неспособности терпеть даже скуку. И она снова и снова злилась на себя за то, что даже смерть очень пожилой собаки, уже несколько месяцев болевшей раком, – такое невозможное, невыносимое переживание для нее, которое снова возвращает к смерти отца; любая смерть была для нее невыносима. И каждую секунду ей хотелось то разорвать свое тело родами, то покрыть всю себя татуировками – что угодно, лишь бы не чувствовать боль. Современная психиатрия стоит на том, что боль надо проживать, что этому можно научиться. У нее не получалось, она не научилась, она не умела, не могла переносить боль. Она боялась свою собаку, когда та болела и тяжело уходила, до ужаса боялась смерти, боялась всего немощного, боялась ответственности, боялась всего и всех, кто нуждался в ней, в ее помощи, и теперь часто ей самой хотелось умереть в воде, как Офелия, – в ванне.
И вот сейчас он со своими темными нервными глазами, который написал в «Фейсбуке»[6], что предпочитает трахаться с девушками из бывших номенклатурных семей. В двадцать и в двадцать пять лет она бы осудила его за подобные взгляды и записи; теперь же она почти их разделяла. Для нее дело в том, что они были словно поломаны одинаково. Именно в этом она находила объяснения для себя. И через это воспринимала его поверхностный снобизм как форму страха перед жизнью.
Какой-то разлом в пространстве и времени, финансовая бесхозность, неудача с визой – и вот он не смог уехать в Европу и рассказывает ей о половине своих посаженных друзей.
Ей нравился больше всего этот момент короткой возни между ними до самого секса, с глупой, не нужной ни ей, ни ему болтовней, и как он смеялся, как старшеклассник, обнаруживая под ее платьем майку, а не сразу лифчик и грудь, и говорил:
– Да, зима.
Это было похоже для нее на обмен игрушками в детском саду.
«Поломаны одинаково» – вот что она думала, глядя в темную пустоту в его глазах и на сверкающие холодные зубы города за окном или лаская его член. Никто не говорил ей, и она сама не могла предположить, что однажды она так полюбит смотреть на член и вены на нем, что эта часть мужского тела внезапно станет для нее такой трогательной. С двенадцати до шестнадцати лет ей хотелось узнать только, какое ощущение член дает женщине, когда он внутри нее, но она до ужаса боялась увидеть сам этот член, ей хотелось узнать только ощущение от него, но не видеть его. В этом была ее концепция чистоты тогда: не вижу – значит не делаю.
Теперь это было ей так смешно и удивительно. Она полюбила смотреть на член, на то, как он встает и розовеет, это было для нее одно из самых трогательных зрелищ на свете, как смотреть на птенчика или котенка. Вероятно, каждый из ее любовников расстроился бы от этого сравнения, в котором нет мощи, а есть только нежность. Не таран, не буйвол, не слон, а птенчик.
Но в этой нежности было очень много желания, которое до тридцати лет было ей недоступно, и если в юности ей казалось, что ее возбуждает насилие, теперь она искала только укрытия от него. Но никто не мог дать ей нежности в достаточном для ее выживания количестве.
Ее дедушка установил нормы прочности самолетов, его прадедушка снял посмертные маски, кажется, со всех, включая Толстого и Кропоткина, она часто видела барельефы его работы в огромном
