В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин
Ардальонъ Захарычъ покраснѣлъ, но не растерялся и очень развязно отвѣчалъ:
— Много занятій, Іона Петровичъ, по наблюденіямъ… вѣдомости… и потомъ, вамъ извѣстно, кабинетъ нуждается въ ремонтѣ.
— Ремонтъ! ремонтъ! Порядку нѣтъ-съ, чистоты нѣтъ-еъ, это не отъ ремонту, — да-съ, — и онъ обернулся къ двери.
Ардальонъ Захарычъ засунулъ одну руку въ вишневые панталоны и встряхнулъ кудрями, что у него означало раздраженіе. Хотѣлось ему отвѣтить хорошенько, но при ученикахъ онъ долженъ былъ сдержать себя.
Всѣмъ становилось очень неловко. Телепневъ, Абласовъ и Горшковъ стояли на томъ же мѣстѣ, впереди всѣхъ.
— Какъ же прикажете съ этими тремя? — ввернулъ инспекторъ, почти подъ ухомъ директора.
— Оставить безъ обѣда. — Директоръ обернулся къ нимъ. — А съ вами, мой милый, — сказалъ онъ Борису, пригрозивъ пальцемъ — мы еще раздѣлаемся какъ слѣдуетъ: мы изъ васъ фонаберію-то вышибемъ, голубчикъ мой. Отецъ вашъ узнаетъ про всѣ ваши гадости…
Больше ничего не воспослѣдовало. Педагогъ, недовольный собою, скоро зашагалъ и вышелъ изъ кабинета, оставивъ очень неполное впечатлѣніе на аудиторію.
Съ минуту всѣ молчали.
— Ну что, крусавцы, — заговорилъ первый Ардальонъ Захарычъ: — я вѣдь вамъ все впередъ расписалъ.
— А все это изъ-за скворца долгоносаго, — пропищалъ. Мечковскій, толкнувъ Скворцова впередъ.
— А онъ ни гугу, — сказалъ кто-то изъ заднихъ.
— Труса праздновалъ.
— Крусавецъ, это все изъ-за тебя исторію затѣяли, — обратился къ нему Ардальонъ Захарычъ: — ты бы вотъ за нихъ безъ обѣда-то остался — а, зеліе?
Скворцовъ заморгалъ глазами.
— Я не виноватъ-съ, Ардальонъ Захарычъ, что жъ я могу-съ? — промычалъ онъ.
— Что могу?… — ты тюря, крусавецъ! Только товарищей въ бѣду ввелъ; а самъ баба-бабой.
Ардальонъ Захарычъ и не замѣчалъ, какъ жестоко противорѣчилъ увѣщаніямъ, произнесеннымъ имъ въ классѣ.
А депутаты тѣмъ временемъ молча переглядывались.
— Побудемъ на антоніевой пищѣ, —сказалъ наконецъ Горшковъ, обратившись къ Борису и Абласову.
Абласовъ улыбнулся, а Борисъ не слыхалъ даже словъ Горшкова.
Онъ на что-то рѣшился и сдѣлалъ даже два шага къ двери.
— Куда ты? — успѣлъ спросить его Горшковъ и взялъ за полу сюртука.
— Оставь меня!
— Ты къ Іонкѣ? Полно, Борисъ, наплюй.
— Ахъ, оставь меня, ради Бога! — порывисто сказалъ Борисъ и, выскочивъ изъ кабинета, повернулъ направо, въ директорскій корридоръ.
XIV.
Директоръ пошелъ не къ себѣ, а въ классы. Борисъ дожидался его минутъ съ десять въ пріемной. Суровый старшой Суворовъ совсѣмъ-было не хотѣлъ впускать туда оштрафованнаго гимназиста.
Мало было надежды у Бориса на добрый исходъ предстоявшей сцены съ Іономъ Петровичемъ.
Онъ ходилъ вдоль одной стѣны и разсматривалъ портреты. Директоръ сочеталъ въ своей портретной коллекціи греческихъ философовъ съ поэтами юной Франціи. Подлѣ Платона висѣлъ Ламартинъ, подлѣ Сократа Викторъ Гюго, и все въ такомъ вкусѣ.
Въ Борисѣ происходила немалая борьба. Самолюбіе юноши не улеглось. Нелегко ему было просить директора.
Онъ зналъ, что тотъ никакъ не захочетъ понять его; увидитъ только одно желаніе школьника скрыть отъ отца причину наказанія. Бориса возмущала мысль, что онъ долженъ излиться передъ гнуснымъ Тонкой, говорить ему о такихъ задушевныхъ вещахъ, до которыхъ онъ никогда бы не допустилъ дотронуться грязнаго и ненавистнаго педагога.
Была минута колебанія; онъ хотѣлъ уидти, но привычка работать надъ собою взяла верхъ. «Нужно просить,» сказалъ онъ себѣ и успокоился. Когда дверь изъ передней отворилась, онъ очень внимательно смотрѣлъ на портретъ Александра Дюма и нисколько не смутился.
За то директоръ очень неспокойно подошелъ къ гимназисту. Его всего подернуло. Онъ запахнулся въ свой архалукъ и, перекосивши ротъ, загнусилъ:
— Зачѣмъ вы здѣсь — а? какъ вы осмѣлились? Эй, Суворовъ!
Старшой высунулъ голову.
— Выведи его!
Борисъ прервалъ директора.
— Іона Петровичъ, — сказалъ онъ очень твердо: — у меня до васъ есть просьба: исполните ее хоть для моего отца.
— Что, какого отца? — загнусилъ директоръ: — что вамъ нужно? Я васъ знать не хочу.
— Іона Петровичъ, — продолжалъ Борисъ: — вы знаете, что папенька очень боленъ: всякое огорченіе можетъ убить его. — Борисъ покраснѣлъ, выговоривъ это.
— Накажите меня, только не тревожьте его.
— АІ — вскричалъ педагогъ, понявъ, въ чемъ дѣло.
— Лазаря пѣть, куксить!.. Клянчить, чтобъ я ваши мерзопакостные поступки прикрывалъ!.. Прекрасно, ловко, очень ловко!
— Я бы ие просилъ васъ, — выговорилъ Борисъ: — еслибъ отецъ мой былъ здоровъ. Я отъ него ничего не скрываю. Но поймите, Іона Петровичъ, что неожиданность вашей записки…
— Ничего я не хочу понимать! — Я васъ выгоню. Если вы уморите отца, я очень радъ буду!…
Борись весь вздрогнулъ и такъ посмотрѣлъ на директора, что тотъ отшатнулся.
— Да, да, я очень радъ буду. Стану я вамъ снисхожденія дѣлать, какъ бы не такъ! Васъ безъ обѣда продержатъ, а вы тамъ наврете что-нибудь на насъ. Нѣтъ, голубчикъ, меня вы чувствительностью-то не проймете. Вы изъ себя героя не представляйте. Ступайте вонъ!..
И директоръ, хлопнувъ дверьми, ушелъ въ заднія комнаты.
Борису захотѣлось схватить его за шиворотъ, но точно невидимая рука удержала его.
Досада, горечь, раскаяніе кипѣли у него на душѣ, когда онъ проходилъ по залѣ и классному корридору.
Бориса въ первый еще разъ оставили безъ обѣда. Но самое наказаніе не раздражало его самолюбіе. Напротивъ, сознаніе, что онъ безъ вины виноватъ, позволяло ему взглянуть на это совершенно спокойно и даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. Но это такъ не шло къ тому, что дѣлалось дома. Дома онъ былъ не ученикъ, не гимназистъ, а полухозяинъ, дѣйствующее лицо, боецъ ежедневной борьбы. И этотъ маленькій фактъ, это школьное наказаніе могло повести за собой много тяжелаго, много мелкихъ, но ѣдкихъ столкновеній, и прежде всего обрушиться на отцѣ.
«И какъ глупо!» повторялъ Борисъ, перебирая въ головѣ всѣ сцены и эпизоды, бывшіе въ гимназіи. «Хочешь что-нибудь порядочное сдѣлать, а всегда кончится пошлостью, по-школьнически».
Не разъ убѣждался онъ въ этомъ. Онъ не выговаривалъ только одного, что выросъ изъ своего краснаго воротника.
Горшковъ встрѣтилъ Бориса въ корридорѣ.
— Ну что, Боря?
— Ничего.
— Не добился?
— Не добился.
Борисъ больше ничего не отвѣтилъ, и вошелъ въ классъ, вслѣдъ за новымъ учителемъ.
На учениковъ напало утомленіе. Толки затихли, точно ничего не случилось особеннаго.
Классъ протянулся очень спокойно. Иванъ Егорычъ Ергачовъ, учитель русской словесности, производилъ своей личностью снотворное впечатлѣніе. Онъ былъ тихъ и невозмутимъ, словесныхъ качествъ не имѣлъ никакихъ, всегда молчалъ и давалъ записки, неглупо составленный.
На этотъ разъ онъ развернулъ томъ Пушкина на «Борисѣ Годуновѣ» и молча положилъ книгу на первую парту.
— Прочтите, — сказалъ онъ глухо Телепневу.
Борисъ считался лучшимъ чтецомъ въ классѣ и любимымъ ученикомъ Ергачева.
Онъ началъ читать неровно, спотыкался, дѣлалъ частыя паузы, но, мало-по-малу, увлекаясь музыкой стиха, одушевился и забылъ
