Сердце - Малин Кивеля
Кажется, он меня не узнал. Перед ним каждый день вереницей тянулись родители с детьми, и его, разумеется, – и к счастью, – больше всего интересовало, как функционирует сердце у детей. В отделении я его не видела, врачи вообще показывались только во время обхода, и всякий раз приходил кто-то другой. И всё же – по-настоящему интересную личность он, наверное, запомнил бы? Теперь я просто обязана была поставить его в известность о том, что я – интересный человек, творческая личность, почти спортсменка, и вообще не всегда выгляжу как сейчас. Это не моя идентичность.
Я мама Сигфрида, сказала я. Мы виделись пару дней назад. Помните? В смотровом кабинете.
Он кашлянул, вглядываясь в мое лицо.
Если честно, то…
И тут он просиял.
Нам привезли новый аппарат УЗИ. Это от объединения (он произнес название, я тут же забыла), они снимают у нас часть здания. Кажется, и вашего мальчика завтра будут обследовать именно там. Ой, мне надо идти, добавил он, бросив взгляд на часы. Вы здесь ночуете? Тогда, конечно, хочется выйти на свежий воздух. Он улыбнулся. Закроете дверь, когда будете уходить? Ею надо хлопнуть как следует, а то останется щель.
Назавтра я его не увидела, через день тоже. Вообще никто из врачей не показывался. Было воскресенье, до операции оставалась неделя. В выходные никогда ничего не происходило. Наступало приятное, обманчивое затишье. Будили позже обычного, в восемь. Но в общем приемном покое всегда бурлила жизнь. Не обуваясь, я дошла до больничного кафе и присела за столик с пирожным и газетой. Чай был необыкновенно вкусным. Как следует настоявшимся, крепким и горьковатым. С маслянистой пленкой на поверхности. «Невеста императора» или какой-то похожий, сладковатый сорт из тех, что мне обычно не по вкусу. Когда младенец проснулся, я стала ходить по коридору, держа его на руках и делая вид, что всё хорошо. Что я обычная мама хорошенького новорожденного. Медсестры сияли, едва завидев нас, и наперебой восхищались ребенком.
Один раз, еще до того, как все домашние заболели, Клаус и старшие братья навестили младенца. Они стояли с серьезным выражением, разглядывая красное личико в кроватке. Сказать было нечего. Что-то навсегда изменилось. Его зовут Сигфрид, сказали мы. Братья приняли к сведению. Он болен, но скоро поправится. Мама пока живет с ним в больнице, потому что она его кормит. Но скоро мы все вместе будем дома.
Я взяла младшего из братьев и пошла с ним в игровую в другом коридоре. Старшего Клаус повел в кафе есть мороженое, а младший скучал по мне особенно сильно, поэтому решил остаться. В игровой была девочка лет четырех. Ее мама приветливо поздоровалась со мной. Мы разговорились, и я рассказала, что у меня родился мальчик с коарктацией. Думали, что всё будет хорошо, а оказались тут. Я заплакала. Плакать получалось только перед незнакомыми людьми.
Она ответила, что такие неожиданные беды, конечно, повергают в шок. Что двое ее сыновей родились с таким пороком, но всё обошлось. Их прооперировали, теперь регулярно осматривают, вот и всё.
Откровенность не помогла. После я только жалела о проявленных чувствах.
«От этого никак не защититься – ни молчанием, ни рассказыванием. В том и другом случае не обойтись без преувеличений, но ТЫ БЫЛ ТУТ не подходит ни к одному. Подходящего мерила, правда, всё равно нет»[2].
Мне уже никогда не обрести покой. И не забыть тех, перед кем открылась, и то, что они ответили.
Дети играли рядом, что-то бормоча себе под нос, каждый свое.
А вот Сири, продолжила мама девочки, она родилась без правой половинки сердца. Только с одним желудочком. Это уже сложнее. Три больших операции за плечами, этой весной четвертая. И мы не знаем, что будет. Никто не знает. Живем, не загадывая наперед.
Я, разумеется, не ходила нарочно в те места, где мог оказаться кардиолог, не искала его в интернете. Точнее, поискала всего один раз и обнаружила, что мы с ним ровесники и что он проходил практику в Ванкувере. На странице в «Фейсбуке» он выложил фотографию гамбургера, «до и после». «До» – только что купленный гамбургер, «после» – он же спустя два месяца, ничуть не изменившийся. Наверное, там были и другие посты, только для друзей. Add friend? Я быстро закрыла страницу и почистила историю поиска. Но мысли приплывали и уплывали, как тонкие, светлые антициклонные облака. Как и в случае с некоторыми кинозвездами или, скорее, персонажами (Растом Коулом, Гереоном Ратом, Дунией из «Божественных»): глядя на них, я говорила себе, что жить на одной планете, в одно время с ними – уже счастье. Что они вообще существуют. Или существовали – что кто-то их выдумал, а кто-то другой понял, как воплотить. Что одно это знание обогащает мою жизнь. Я думала о фото в кабинете кардиолога: тот ребенок в рождественском колпачке – его? Наверняка он родился без порока сердца. Наверняка был здоров, как и большинство новорожденных, и жена у кардиолога, конечно, молодая и тоже пышущая здоровьем. Непринужденно-счастливая, даже не замечающая своего везения. А сам кардиолог, наверное, испытал облегчение, увидев ребенка, – он-то много чего повидал и кое-что знает о жизни.
Я размышляла, почему он решил стать детским кардиологом в Хельсинки, а не выбрал более гламурный жизненный путь. Понимает ли он вообще, какой свет излучает? Ходит ли в тренажерный зал, примеряет ли одежду, укладывает ли волосы, фотографируется, любуется своим отражением в зеркале? Или просто родился таким и только и делает, что читает статьи по детской кардиологии? Просыпается и тут же, не успев протереть глаза, садится на велосипед и мчится в больницу с пачкой медицинской литературы под мышкой, совершенно не задумываясь, какой внешностью его одарила природа? И тут меня осенило, что я совершенно ничего о нем не знаю. И что, возможно, больше никогда его не увижу, и что это ровным счетом ничего не значит – просто вот так всё складывается. И что если все-таки его увижу, встреча не будет иметь ни малейшего значения для этой истории, она просто произойдет – или не произойдет.
Мне всегда попадается эта ржаво-коричневая ручка без колпачка, которую надо хорошенько смочить слюной, чтобы хотя бы что-то нацарапать. Никогда не нахожу тонких, черных, купленных в книжном магазине в центре. Сижу над записной книжкой – новой, дорогой, с деревьями на обложке. С текстурной бумагой, в которой видны волокна. Самое эксклюзивное – демонстрация шероховатости материала. Когда нет нужды ее скрывать. Нет ни малейшей причины.
Деревья за окном без почек, чернеют на солнечном фоне. На горке никого.
