Олег Хафизов - Киж
Дверь с тоненьким скрипом затворилась, и военный закрыл шифрозамок. Бедин остался наедине со своим пищеварением, держа в одной руке розовый слиток ароматного мыла, в другой - длинную ленту бумаги. Полотенце было наброшено на шею.
"Жаль, что я так и не стал поэтом, - тихо подумал он. - Сейчас я имел бы возможность написать кровью на туалетной бумаге свою лебединую песню, как поэт перед расстрелом". Его желудок, давно не принимавший пищи, мгновенно всосал скудный тюремный рацион вплоть до последней молекулы и при всем желании не мог выдавить даже легкого печального вздоха. Теперь он испытывал еще большие муки голода, чем перед трапезой.
Вдруг по какому-то необъяснимому напряжению в макушке Бедин понял, что на него кто-то смотрит сверху. Он поднял голову и встретился глазами с Глафирой, выглядывающей из-за перегородки. Женщина стояла на унитазе соседнего, женского отделения, лицо ее мило раскраснелось от неудобства, и пряди волос свисали из-под снайперской косынки почти до самой головы Феликса. Актриса лукаво улыбалась.
- Вы, здесь? - Сердце обозревателя радостно прыгнуло.
- Да, да, кто же еще. Несчастный капитан до того щепетилен, что не заглядывает в женскую кабинку, даже когда здесь никого нет. Он как ребенок, и я помыкаю им без всякого труда.
"Какая она красивая вот так, с унитаза," - подумал Бедин о Глафире. К этому бесстыжему типу женщин его только и влекло.
- Я вам не помешала? Вы так задумались, что жалко было отвлечь, сказала Глафира и сдула прядь русых волос с алого рта.
- Нисколько. Милости прошу. - Бедин галантно поднялся с унитаза и одернул брюки.
- Я мигом.
Актриса перебежала в кабинку Бедина, заперла ее изнутри и тут же, не дав обозревателю опомниться, запечатала его рот крепким, мокрым, жарким поцелуем.
- Какая ты! - успел пробормотать Феликс в момент передышки, едва удерживаясь на ногах от головокружения.
- Ни слова! Времени у нас в обрез! Свербицкий не догадывается, что я на вашей стороне, но при малейшем подозрении он способен расстрелять даже меня. Этот человек наивен, как ребенок, но в то же время страшен, когда дело касается его идеалов. Несколько дней назад, говорят, он расстрелял целую компанию грибников, заподозренных в шпионаже. Среди них была тринадцатилетняя девочка.
Широко раскрыв глаза и кривя от неудобства румяное личико, едва тронутое морщинками возле глаз, Глафира торопливо расшнуровывала свои высокие армейские ботинки, не мешая Бедину тискать твердые спортивные ноги, компактную попу и выпуклый бугорок лона, пышущий печным жаром.
- Так, значит, это ты нас звала? - спросил Феликс сквозь звон и головокружение.
- Конечно! Я хотела предупредить вас об опасности, встретив где-нибудь в кустах, но этот бдительный дьявол вырос как из-под земли и зажал мне рот. Нелегко мне было его убедить в том, что я пытаюсь заманить вас в ловушку и захватить в плен.
- Но как тебе удалось найти общий язык с этим чудовищем? Говорят, его невозможно ни уговорить, ни подкупить, ни запугать!
- Когда вас подкосило зелье контрразведчиков, со мною ничего не произошло, потому что я только набрала вино за щеку и незаметно выплюнула его в кусты. Не забывай, что я актриса и мне ничего не стоило разыграть приступ беспамятства. Из-под ресниц я тайно наблюдала, как вас с милым Глебом, позеленевших, бесчувственных, а может - уже мертвых, погрузили в наш автобус, а меня почему-то отнесли в автобус контрразведчиков.
Не представляешь, мой милый, какого труда мне стоило притворяться бесчувственной в тот момент, когда, пользуясь своей безнаказанностью, эта скотина Плещеев задрал мне юбку и стал гладить ноги, а потом запустил руку в трусики.
- Свинья! - простонал Бедин.
- Затем они обшарили ваши карманы, бросили вас на землю и изуродовали вашу машину. Я была уверена, что вы мертвы.
- Как ты оказалась в отряде Свербицкого? - Феликс задрал гимнастерку Глафиры и стал тискать ее грузные, твердые груди, поочередно хватая их губами. Глафира улыбалась, откинув голову, а затем нависла над Бединым и стала смотреть на него в упор хищным, безжалостным взглядом.
- Пока контрразведчики закусывали на траве и обменивались впечатлениями, я незаметно отползла к кустам и вдруг увидела перед самым своим носом огромную армейскую бутсу. Я подняла глаза и встретилась взглядом с каким-то ужасным, заросшим, оборванным вооруженным человеком. Капитан Свербицкий находился в засаде и наблюдал за происходящим. "Умоляю, прошептала я, - меня захватили в плен какие-то люди. Спасите меня". Капитан приложил палец к губам и чуть заметно улыбнулся. Я поняла, что для меня этот человек не представляет опасности.
Скоро разведчики заметили мое отсутствие, пошли на поиски и тут же были захвачены в плен. Как только капитан направил на них оружие, они проявили удивительную трусость, побросали пистолеты и стали ползать у него в ногах. Никто из них даже не пробовал оказать сопротивление, а гадкий майор предложил в обмен вступить в связь с лейтенантом Соколовой или капитаном Мясищевым.
- Какая прелесть, - пробормотал Бедин, имея в виду фигуру Глафиры.
- Благородный партизан был просто потрясен такой низостью и, несомненно, уложил бы всю банду на месте, если бы не я. Несмотря на внешнюю свирепость, в душе он целомудренный и чистый человек.
- Ты с ним спала? Скажи мне, ты с ним спала? - разжигал себя Феликс, а Глафира в ответ звонко смеялась.
- Как раз нет. Женским чутьем я сразу поняла, что этот суровый воин истосковался по взаимопониманию, но доводила его почти до безумия своими отказами. Мне кажется, он считает меня чуть ли не девственницей.
- Глафира, Глафира, - простонал Феликс и чуть не заплакал от любви.
- Сегодня вечером состоится прощальный бал, - одеваясь, сказала она. Я постараюсь опоить Свербицкого и разрядить его оружие. Только обещайте не причинять ему вреда.
- Обещаю, - сказал, застегиваясь, утомленный Бедин.
Едва Глафира упорхнула, в коридоре забухали сапожищи Свербицкого.
* * *
Вернувшись, Бедин тайно посвятил Филина в подробности заговора. Противных контрразведчиков было решено оставить в плену или по крайней мере бросить на произвол судьбы где-нибудь посреди леса, но и для археологов спасение должно было стать неожиданностью. Чем меньше людей будут знать о побеге, тем меньше вероятность, что они проболтаются, рассудил Феликс, симпатизирующий бородатой семейке. Подобные мысли приводили его в самое благодушное настроение.
Оптимизм Феликса передался остальным узникам. Археологи, привычные к походным условиям и отсутствию женщин, принялись наводить в подземелье порядок, лейтенант Соколова совсем отбросила свою роль иностранки и напропалую кокетничала с симпатичным Филиным и другими мужчинами. Петров-Плещеев сыпал гадкими анекдотами, и даже малодушный капитан Иванов-Мясищев немного оживился и ни с того ни с сего рассказал товарищам по несчастью о своей коллекции марок, которую он начал собирать с восьми лет и регулярно пополнял во время бесконечных командировок. Оказалось, что этот тридцатичетырехлетний мужчина никогда не был женат, почти не встречался с женщинами и жил (в кратковременные промежутки между заданиями) в крошечной однокомнатной квартирке, со старенькой строгой мамой, при которой до сих пор боялся курить.
Как и обещала Глафира, за обедом капитан Свербицкий объявил о предстоящем вечере и предложил военнопленным подготовить номера художественной самодеятельности, поскольку со стороны военнослужащих уже задуман кое-какой сюрприз. Для постановки капитан снабдил узников керосиновой лампой, фломастерами, гуашью, кисточками, клеем, цветной бумагой, ватманом и даже ножницами, хотя это грубо противоречило уставу. При этом Глафира, продолжающая безукоризненно исполнять роль суровой воительницы, выглядела очень недовольной и ворчала, что, дескать, на месте капитана она не ублажала бы этих выродков, а перерезала бы им глотки для экономии патронов, а уши послала родственникам по почте, чтобы видели, что мы поступаем с врагами так же, как они поступали с нами. Суровый капитан даже вынужден был одернуть свою необузданную подчиненную и напомнить ей, что в их служебные обязанности не входит сведение счетов с военнопленными, напротив, несмотря на всю строгость, закон всегда ограничивается лишь необходимыми мерами пресечения, по возможности исключающими бессмысленную жестокость.
- Даже если речь идет об убийцах наших родственников и близких, мы обязаны применить к ним те же самые меры, которые применили бы к совершенно незнакомым людям, - напомнил капитан. - Если же я сам нарушу какое-нибудь постановление военного времени, я тоже должен быть расстрелян без малейшего раздумья и сожаления, несмотря на все мои былые заслуги. Главное - чтобы допрос и расстрел проходили по правилам, установленным военным законодательством, и не отклонялись от них ни на йоту.
