Николай Лесков - Старые годы в селе Плодомасове
До десяти тысяч рублей, милостивые государи, доторговались за нас; а все дело не подвигалось, потому что моя госпожа за ту дает десять тысяч, а та за меня одиннадцать. До самой весны, государи мой, так тянулось; я доложу вам, госпожа Вихиорова ужасно переломили Марфы Андреевы весь характер. Скучают, страшно скучают! И на меня все начинают гневаться: "Это ты, изволят говорить, - сякой-такой пентюх, что девку в воображение ввести не можешь, чтобы сама за тебя просилась".
"Матушка, - говорю, - Марфа Андревна, да чем же, - говорю, питательница, я могу ее в воображение вводить? Ручку, - говорю, - матушка, мне, дураку, пожалуйте!"
- Маленький, - прошептал сочувственно дьякон.
- Ну-с, так дальше больше, дошло до весны, - пора нам стало и домой в Плодомасово из Москвы собираться. Марфа Андревна опять приказали мне одеваться, и чтоб оделся я в гишпанское платье. Поехали к Вихиорше и опять не сторговались. Марфа Андревна говорят ей: "Ну, хоть позволь же ты своей каракатице, пусть они хоть походят вместе с Николашей перед домом". Генеральша на это согласилась, и мы с Меттой Ивановной по тротуару, на Мясницкой, против генеральшиных окон и гуляли. Марфа Андревна, покойница, и этому радовались, и всяких костюмов нам обоим нашили. Приедем, бывало, оне и приказывают: "Наденьте, Николаша с Меттой, пейзанские костюмы". Мы оба в деревянных башмаках; я в камзоле и в шляпе, а она в высоком чепчике, выстроимся парой и ходим, и народа на нас много соберется, стоит и смотрит. Другой раз велят нам одеться турком с турчанкой, - мы тоже опять ходим; или матросом с матроской, - мы и этак ходим. А то были у нас тоже медвежьи платьица, те из коричневой фланели, вроде чехлов сшиты. Всунут нас, бывало, в них, будто руку в перчатку, ничего, кроме глаз, и не видно, а на макушечках такие суконные завязочки ушками поделаны, треплются. Но в этих платьицах нас на улицу не посылали, потому там собаки... разорвать могли, а велят, бывало, одеться, когда обе госпожи за столом кофей кушают, и чтобы во время их кофею на ковре против их стола бороться. Метта Ивановна пресильная были, даром что женщина, но я, бывало, если им хорошенько подножку дам, оне сейчас и слетят, но только я, впрочем, это редко делал; я всегда Метте Ивановне больше поддавался, потому что мне их жаль было по их женскому полу, да и генеральша сейчас, бывало, в их защиту, собачку болонку кличут, а та меня за голеняшки, а Марфа Андреева этого не снесут и сердятся... А тоже покойница заказали нам уже самый лучший костюм, он у меня и теперь цел меня одели французским гренадером, а Метту Ивановну маркизой. У меня этакий кивер, медвежий меховой, высокий, мундир длинный, ружье со штычком и тесак, а Метте Ивановне роб и опахало большое. Я, бывало, стану в дверях с ружьем, а Метта Ивановна с опахалом проходят, и я им честь отдаю, и потом Марфа Андревна с генеральшею опять за нас торгуются, чтобы нас женить. Но только надо вам доложить, что все эти наряды и костюмы для нас с Меттой Ивановной; все моя госпожа на свой счет делали, потому что оне уж наверное надеялись, что мы Метту Ивановну купим, и даже так, что чем больше оне на нас двоих этих костюмов наделывали, тем больше уверялись, что мы ихние; а дело-то совсем было не туда.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ ДВУЛИЧНЫЙ
- Пред самою весной Марфа Андревна говорят генеральше: "Что же это мы с тобою, матушка, делаем, ни Мишу, ни Гришу? Надо же, говорят, это на чем-нибудь нам кончить", да на том было и кончили, что чуть самих на Ваганьково кладбище не отнесли. Зачахли покойница, желчью покрылись, на всех стали сердиться, и вот минуты одной, какова есть минута, не хотят ждать: вынь да положь им Метту Ивановну, чтобы женить меня!
У кого в доме светлое Христово воскресение, а у нас тревога, а к красной горке ждем последний ответ и не знаем, как ей и передать его.
Тут-то Алексей Никитич, - дай им бог здоровья, уж и им это дело насолило, - видят, что беда ожидает неминучая, вдруг надумались и доложили маменьке, что Вихиоршина карлица пропала.
Марфе Андревне все, знаете, от этого легче стало, что уж ни у кого еенет.
"Как же, - спрашивают, - она пропала?"
Алексей Никитич отвечают, что жид украл.
"Как? Какой жид?" - все расспрашивают.
Сочиняем им что попало: так, мол, жид этакий каштановатый, с бородою, все видели, взял да понес.
"Что же, - изволят спрашивать, - зачем же его не остановили?"
"Так, мол, - он из улицы в улицу, из переулка в переулок, так и унес".
"Да и она-то, - рассуждают, - дура какая, что ее несут, а она не кричит. Мой Николай ни за что бы, - говорят, - не дался".
"Да как же можно, - говорю, - сударыня, жиду сдаться!" Сам это говорю, а самому мочи нет совестно, что их обманываю; а оне уж, как ребенок, всему стали верить.
Но тут Алексей Никитич маленькую ошибку дали: намерение их такое сыновное было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтобы все это тут позабылось; они и сказали маменьке:
"Вы, - изволят говорить, - маменька, не беспокойтесь, ее найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню".
А покойница как это услыхали, сейчас за это слово и ухватились:
"Нет уж, - говорят, - если ищут, так я лучше подожду, я этого жида хочу посмотреть, который унес ее".
Тут, судари мои, мы уж квартального с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что ищут да не находят. Марфа Андревна ему всякий день синенькую, а меня всякой день к ранней обедне посылают, в церковь Иоанну Воинственнику молебен о сбежавшей рабе служить...
- Иоанну Воинственнику? Иоанну Воинственнику, говоришь ты, ходил молебен-то служить? - перебил карлика дьякон.
- Да-с, Иоанну Воинственнику.
- Это совсем не тому святому служил.
- Дьякон, сядь! Сядь, тебе говорю, сядь! - решил отец Савелий. - А ты, Николай, продолжай.
- Да что, батушка, продолжать, когда вся уж почти моя сказка и рассказана. Едем мы один раз с Марфой Андреевной от Иверской божией матери, а генеральша Вихорова и хлоп на самой Петровке навстречу в коляске, и Метта Ивановна с ними. Туг Марфа Андреева все поняли и... поверите, государи мои, или нет... тихо, но прегорько в карете заплакали.
Карлик замолчал.
- Ну, Никола! - подогнал его отец Савелий.
- Ну-с, а тут уж что ж, приехали домой и говорят Алексею Никитичу: "А ты, сын мой, говорят, выходишь дурак, что смел свою мать обманывать, да еще полицейского ярыжку, квартального приводил", и с этим велели укладываться и уехали.
- А вам же, - спросили "Николая "Афанасьевича, - вам ничего не досталось?
- Было-с, - отвечал старичок, - было. Своими устами прямо мне они ничего не изрекли, а все наметки давали. В обратный путь как ехали, то как скоро на знакомом постоялом дворе остановимся, они изволят про что- нибудь хозяйственное с дворником рассуждать да сейчас и вставят: "Теперь, говорят, прощай, - больше Я уж в столицы не ездок, - ни за что, говорят, не поеду". "Что ж так разгневались, сударыня?" - скажет дворник. А они: "Я, - изволят говорить, - гневаться не гневаюсь, да и никто там моего гнева, спасибо, не боится, но не люблю людей двуличных, а тем особенней столичных", да на меня при этом и взглянут.
- Ну-с?
- Ну-с, я уж это, разумеется, понимаю, что это на мой счет с Алексеем Никитичем про двуличность, - подойду, униженно вину свою чувствуя, поцелую ручку и шепну: "Достоин, государыня, достоин сего, достоин!"
- Аксиос, - заметил дьякон.
- Да-с, аксиос. Этим укоренением вины своей, по всякую минуту, их, наконец, и успокоил.
- Это наитеплейше! - воскликнул Туберозов.
Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и заключил:
- Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, - добавил он, вставая, - засим и поедемте!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ УЛЕТАЕТ, И С НИМ УЛЕТАЕТ СТАРАЯ СКАЗКА
Марья Афанасьевна стала собираться.
Все встали с места, чтобы проводить маленьких гостей, и беседа уже казалась совершенно законченною, как вдруг дьякон Ахилла опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.
- Это, отец дьякон, не мое, сударь, дело знать, - оправдывался, отыскивая свой пуховый картуз, Николай Афанасьевич. - Я в первый раз пришел в церковь, подал записку о бежавшей рабе и полтинник; священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
- Плох, значит, священник.
- Чем? чем? чем? Чем так, по-твоему, плох этот священник? - вмешался неожиданно кроткий отец Бенефисов.
- Тем, отец Захария, плох он, что дела своего не знает, - отвечал Бенефисову с отменною развязностью Ахилла. - О бежавшем рабе нешто Иоанну Воинственнику петь подобает?
- Да, да! А кому же, по-твоему? Кому же? Кому?
- Кому? Ведь, слава тебе господи, сколько, я думаю, лет эта таблица перед вами у ктитора на стене наклеена; а я ведь по печатному читать разумею и знаю, кому за что молебен петь.
- Да!
- Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.
