Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
«На первой недели…» – продолжал он, возвышая голос и срывая его на самом высоком, щемяще-прекрасном переливе, так, как пели его предки по всей обширной, лесной, задебряной стороне, дико и сладко, отрываясь духом от забытой Богом земли, от этих изб и дворов, изрезанных колесами дорог, в то осеннее, холодное, недоброе небо вместе с силой своей и огромной непочатой тоской по горевшему некогда солнцу, с желанием унестись, улететь, обернувшись совой или волком.
«Выпала пороша…» – пропели они вместе, и он почувствовал остро, что и она понимает, знает истому бренного, тоскующего тела, готового понестись низко-низко в белой сыпучей пурге над жнивьем, над шуршащим стожком. Вырваться, пробиться сквозь плотный холодный облак туда, в беспредельность, где светлые, иные пути. Или изнемочь и упасть, забиться под голый куст, пропасть там бесследно под острой метелью.
Как по той пороше
Ехала свадьба,
Семеро саней,
По семеро в санях…
«Да, да, – думал Белосельцев, – едет, едет в снегах та извечная свадьба с писаным скрипучим возком, с блеском легких полозьев. Пестрый ковер в снегу, громкий бой бубенцов, и как здорово на всем скаку, на ветру откупорить бутылку и выпить плачущую горькую чарку. Свадьба прожигает мутные дали огнями своих узоров. И пусть пули отлиты, пусть петли пеньковые свиты, распахнута черная яма, – едет вечная свадьба, кони – кострами в снегах. И ты, невеста моя ненаглядная, и я, твой жених. Пролетим и исчезнем, и береза в жемчугах и алмазах – как венец над тобой. Ворон махнул крылом, осыпал серебро на коней, и они, седые и серые, мчатся в снежном дыму».
Они пели, переливаясь один в другого. Ее молодое сердце билось в его груди, а его растущее счастье обнимало и наполняло ее. Они были теперь едины, и ничем, и всем вместе сразу – и этой песней, порошей, Псковой, пахнущей остро крапивой. И когда все умолкло и стало самим собой, они все еще были вместе, и гроздья рябины краснели, согнувшись под тающим снегом.
Он провожал ее через город в Паганкины палаты, где жили археологи. Они мало говорили дорогой и, прощаясь, условились встретиться завтра на Снятной горе, посмотреть старинные фрески.
Белосельцев проснулся на рассвете и смотрел, как в пепельном небе нежно румянится облако. Вышел на улицу. Было серо и холодно. Проснувшийся голубь зябко ворковал на крыше гостиницы. Ежась от сырости, он двинулся к кремлю, желая отыскать раскоп среди лопухов, на котором увидел Аню.
Великая в редких проблесках, в млечном тумане качала на цепях лодки. Хлюпали днища, колыхались носы. Чайка вынеслась с криком, чиркнула крылом по воде и скрылась в тумане.
Он шагал по обвалившейся стене среди жестких мокрых стеблей. Тяжелое мутное солнце лениво качалось над крышами. Весь город колыхался в красном тумане.
Внизу, на скотопригонном дворе, что-то грохнуло, звякнуло. Со скрипом растворились ворота, и из них с мычанием и ревом повалило стадо. Солнце затмилось пылью, быки толпились в воротах, и погонщики с руганью выгоняли их палками.
Стадо клубилось внизу, наполняя улицу, и Белосельцев, испытав внезапное мучительное любопытство, сбежал со стены и, прижавшись к забору, стал смотреть, как с гулом накатывается на него лавина дрожащих спин, хлещущих хвостов, кровью налитых белков. Стадо тяжело колотилось о стены домов. Звенели оконца с гераньками. Жилистые босоногие погонщики с дубьем метались среди быков, раздавали направо и налево ухающие удары. Молодой бычок, раздувая мокрые ноздри, яростно боднул палисад. Блеснула, как кость, расщепленная доска, и погонщик что есть силы метнул в бычка облупленную дубину, она страшно хрястнула бычка по хребту, бычок взревел, пошатнулся и боком внесся в тесное стадо, а дубина, кружась и подскакивая, полетела дальше, колотя быков по ногам.
Ужасное, тяжкое было в зрелище мычащего стада. Но он не уходил, ибо в этом ужасном и тяжком была влекущая, болезненная и свирепая сила. Она утягивала его вслед за стадом и дальше, в невидимую, еще не существующую даль, в ненаступившее время, где он мог оказаться среди свирепых стихий мира. Он не должен был им поддаваться, ему следовало отстать и уйти, но он шел, словно это влекла его судьба, таинственное, неясное предназначение.
– Куда? – крикнул Белосельцев пробегавшему мимо погонщику.
– На бойню! – ответил тот хрипло.
Какая-то слепая сила сорвала Белосельцева с места, и он понесся за стадом, дыша его смрадом и пылью. От тесноты и от боли в быках пробуждалась похоть. Они вскакивали один на другого и, дрожа загривками, бежали на задних ногах, высунув мокрые языки, поливая улицу мутной жижей. Погонщики с набрякшими венами осаживали их дубинами в гущу.
Стадо пронеслось по центральным улицам города, вырвалось на шоссе и покатило, пыля, по асфальту.
«Бойня, война, свирепые похоти мира?.. Не для меня!.. Не мой путь!..» Он очнулся и встал. Сердце колотилось, в глазах метались быки. Стадо пылило уже далеко красным пыльным комом.
Он вдруг почувствовал себя страшно утомленным и вялым, словно часть его жизни утекла вслед обреченному стаду. Медленно пошел назад по пустому шоссе. В одном месте нога его попала в липкую лужу. Он с отвращением отдернул ее, перескочил на обочину и долго вытирал о пыльную сухую траву, глядя на сломанный цветок репейника.
Когда солнце было уже высоко и палило, он сел на автобус и поехал на Снятную гору. Дорога вилась над самой Великой, и сквозь белую пыль спокойно голубела река, плыли по ней пароходики и лодки, зеленели луга на той стороне, и недвижное стадо пестрело у отмели. Автобус остановился в горячих соснах. Белосельцев по тропинке поднялся к церкви.
Сторож в заношенной офицерской фуражке отомкнул ему церковную дверь. Белосельцев вошел под прохладные гулкие своды, с зелено-розовыми полустертыми фресками, которые казались шевелящимися тенями прозрачных деревьев. Он стоял, окруженный едущими конями, младенцами, девами. Ангел с острым соколиным крылом глядел со стены удивленно и радостно. Белосельцеву казалось, что конь на стене переступает ногами, за его ушами, за выгнутой шеей еще много пространства и воздуха, пыльная травяная обочина, луг, по которому можно пойти. Туда и ушли все те, кто стоял в этой церкви с незапамятно давних времен, жег неяркие свечи, святил куличи и яйца. По дорогам пылила татарская конница, хвосты у коней были подвязаны русскими рушниками, и вдовы с тихими плачами убредали в луга, ставили негасимые свечи. А теперь
