Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон
Сегодня, тридцать лет спустя, я почти забыла наши психоделические странствия. Помню, как мы радовались бутерброду с ветчиной, как изумлялись, обнаружив его, помню знакомое, но экспоненциально усиленное сочетание вкусов и текстур. Окорок, масло, хлеб, горчица, салат-латук… каждый ингредиент казался квинтэссенцией, абсолютом совершенства. Помню, как бурно набегала слюна. “Невероятно! — восклицали мы тогда. — Обычно глотаешь, не разбирая вкуса. Думаешь: а не съесть ли мне сандвич с ветчиной? И — хоп! Да-да, алле-хоп!” Мы могли двадцать минут обсуждать выражение “алле-хоп!”, как будто речь шла о философском камне.
Однажды, напробовавшись волшебного зелья, я любовалась красотой неба, и Симон вдруг заявил: “Голубой не существует. — Как это? — Объективно, голубого цвета во вселенной нет, он существует только в мозгу некоторых млекопитающих, чья сетчатка улавливает длину волны, испускаемой солнцем. — Ясно, — ответила я, — для несуществующего цвета он очень даже неплохо выглядит на сегодняшнем небе!”
Мы долго дружно смеялись.
Фраза I am feeling blue[69] мгновенно приобрела трагическое звучание.
“А что, если и с Богом так же? — предположила я через несколько часов. — Гм-гм? — Может, Бог, он, как и голубой цвет, зависит от точки зрения? — Блестяще! — Симон начинает аплодировать, и меня накрывает волна счастья”.
И вот так со всеми эпизодами: каждая деталь окружающего мира, чувственного или ментального, оказывалась непомерно прекрасной, стоило обратить на нее внимание, и мы ныряли внутрь головой вперед, и захлебывались созерцанием, и утомляли себя обсуждением. Если наступала тишина, каждый терялся там без партнера, брел одинокой дорогой через лес своих мыслей и воспоминаний, часто попадал в темный подлесок, напитанный опасностями. Иногда отец находил меня свернувшейся клубком в углу комнаты, рыдающей, клацающей зубами от страха. Он брал меня за руку, помогал встать, подводил к какой-нибудь картине, говорил: “Чувствуешь, как вкусно пахнет?” или “Послушай эту волшебную мелодию!” — и меня обнимали чудеса. Случалось, я садилась рядом, клала его прекрасную голову себе на колени, вытирала ему слезы, гладила по лбу и пела колыбельную, чтобы утешить…»
Бутылка пуста, хотя Ингрид выпила всего один бокал.
В голове у Рены туман, она покачиваясь идет к стойке, оплачивает счет.
Они выходят в несказанную белую зыбкую красоту площади, залитой лунным светом: старинные фасады, башня Арнольфо, гигантские статуи — Давид, Персей, Геракл… Застывшая красота, как во сне. Созерцая ее, они на мгновение застывают.
— Дыхание перехватывает, — говорит Симон.
Рена смотрит на отца и спрашивает себя: «Кто из нас двоих острее воспринимает эту красоту — он, наглотавшийся лекарств, или я, напившаяся допьяна? Кто сейчас счастливее?»
Davide[70]
Она не сдается — достает Синий путеводитель.
Чувствует недовольство мачехи.
Почему Рена не может просто жить этой красотой? — спрашивает Субра, снова подражая акценту Ингрид. — Зачем она ворошит даты и факты, омрачает красоту описанием былых сражений, пачкает ее пыльным знанием?
Приходится.
«Пробудитесь, встряхнитесь, осознайте: мы стояли перед Давидом Микеланджело. Гений, величие, подвиги… Слышите меня? Вспомните: тридцать веков назад этот молодой иудей, вооруженный одной только пращой, убил великана Голиафа… Этот музыкант своей игрой на арфе смягчил печаль царя Саула… Этот воин, стоявший во главе одной не самой большой армии, победил филистимлян и взял Иерусалим. О, неустрашимый! Поэт и воин, царь, сочинявший музыку, несравненный творец и разрушитель! Любуйтесь! А потом… Тридцатилетний Буонаротти — тоже гений — получил глыбу мрамора, испорченную другим мастером, сумел превратить ее в чистую, беспримесную красоту. Он вытесал обнаженного Давида, юного, мускулистого, с идеальным, отражающим чистоту души телом — в лучших традициях неоплатонизма[71]. Покоренные совершенством статуи, все величайшие художники и скульпторы Флоренции сошлись вместе, чтобы обсудить, где будет стоять Давид. Понадобилось четыре дня, четырнадцать деревянных катков и сорок человек, чтобы доставить ящик со скульптурой от собора Санта-Мария-дель-Фьоре ко дворцу Синьории… И вот он стоит тут, а мы на него смотрим!!! На совершенство, уже четыре века пребывающее непревзойденным! Верх, да что там — архе[72] и акме[73] Возрождения! Четырехметровый юноша с пращой! Любуйтесь!»
Она не сообщает им, что эта статуя — копия шедевра. Неизвестно, достанет ли им мужества выстоять очередь в музей Академии, где находится оригинал.
Мимо них проходит молодой продавец открыток. На одной — гениталии Давида крупным планом. Ингрид произносит хю-хю-хю.
— Я обещала нашему монреальскому другу Давиду открытку с этой статуей. Но он пастор и, боюсь, вряд ли оценит… такое. Правда, папа? Нужно выбрать другую!
Шутка кажется Ингрид удачной, и она повторяет ее несколько раз. Рена мысленно закатывает глаза.
И тут же одергивает себя: «Да кто я такая, чтобы судить, чей подход к Давиду правильнее — ее или мой? Какие критерии помогут это сделать?»
Ясно одно, — говорит Субра, — Ингрид развлекается во Флоренции по полной программе, а ты нет!
Il Duce[74]
Последний отрезок пути, полная тишина, исторический центр. Они проходят мимо пиццерии на площади Республики, когда до их ушей доносится цирковая музыка, барабанный бой, взрывы смеха… Это еще что такое?
Они решают взглянуть.
Вот оно что, мим. Он подражает Чарли, но ему не хватает смирения, самоиронии, живости (одним словом — самого Чарли).
Повелительно взмахнув рукой, мим выбирает из толпы мальчугана:
— Иди сюда!
Ребенок упирается, мотает головой. Мать подталкивает сына в спину.
— Иди, малыш, не робей!
Мальчик выходит на арену, на его лице написано сомнение.
Клоун отдает приказы, пронзительно дует в свисток, маленький мужичок подчиняется, снова и снова выставляя себя дурачком.
— Сюда! — ярится артист. — Сидеть! Нет, стоять! Повернись!
Запуганный мальчик торопливо выполняет команды.
— Уходи! Вернись! Сказал же — уходи! Ты что, оглох? Вернись!
Мамаша сияет — ей нравится «выступление» сына, а мим красуется, толпа аплодирует. Ингрид тоже хлопает в ладоши.
— Пошли… — говорит Рена, удрученная зрелищем.
— Но почему? — изумляется Ингрид.
— Мне не нравится этот Муссолини.
— Не преувеличивай, он совсем не похож.
— Как посмотреть.
— Уже поздно, пора в гостиницу… — Симон паникует при малейшем намеке на ссору между женой и дочерью.
Ренино отвращение произрастает из очень далекого далека, нет, его корни близко, очень близко, слишком близко.
— Помнишь Мэтью Варика? — спрашивает она отца по дороге в отель «Гвельфа».
— Конечно. Почему ты спрашиваешь?
— Да так. Сама не знаю…
Ты ведь знаешь, — говорит Субра. — Рассказывай.
«Доктор Варик работал с
