Доктор, не споткнитесь о поребрик! - Жанна Юрьевна Вишневская
– Вам легче, когда вы сидите? – Лихачев взял кардиограмму.
Лена уже закончила с капельницей и доложила:
– У больного температура тридцать восемь, оксигенация девяносто процентов на двух литрах кислорода, нарастает дыхательная недостаточность, давление падает. Кардиогенный шок.
– Кардиолога и реаниматолога в приемный покой, срочно! Готовим интубацию.
Студенты сзади взволнованно загудели.
Началась смена! Интубировали, поставили центральный катетер, посадили на прессоры. В реанимацию – там разберутся.
– Ну что, коллеги? Ваши мнения? Что с пациентом?
– Инфаркт!
Вот откуда у них такая уверенность? Сам Лихачев еще на сто процентов не убежден, а эти все знают.
– Еще варианты?
Молчат.
– Думайте. Легче дышать, когда сидит.
– Пневмония?
– Неплохо. Еще?
Студенты довольно загудели. «Неплохо» – это лучшее, что они слышали с утра. Парень, предложивший диагноз, даже покраснел от смущения.
– Ну, что бы вы сделали на моем месте? – допытывался Лихачев. – Какие еще варианты? А может, я ошибся? – Довольный гул перешел в недоуменный. – Да. Представьте себе, мы тоже ошибаемся, мы живые люди. И никогда не стесняйтесь высказать свою точку зрения, только корректно.
* * *
Он прекрасно помнил, как сам впервые пришел в приемный покой. Кажется, это было на втором курсе. Что он там знал, кроме основ анатомии, гистологии, физиологии? Максимум – умел поставить градусник. Его прикрепили к медсестре. Он ужасно оскорбился, когда его отправили делать клизму. Работа в неотложке напоминала ему армию: типичная дедовщина. Только вместо того, чтобы чистить сортир зубной щеткой, приходилось убирать человеческие испражнения, писать карточки, развозить пациентов по палатам и в другие отделения. Он, конечно, кипел внутри, но виду не подавал. В сложных случаях тихонечко стоял в углу и прикидывал, что сделал бы сам. Когда процент попаданий дошел до пятидесяти, он решился на разговор с заведующим отделения. Привел в пример врача ночной смены Рыжова, который не сразу распознал инфаркт у сорокалетнего пациента, поступившего с болями в животе и рвотой. Рассказал, как действовал бы в подобной ситуации. Завотделением выслушал студента и попросил карточку ночного пациента. Того уже стабилизировали и увезли в кардиологию.
Прочитав историю болезни, заведующий поднял на Лихачева глаза:
– Как фамилия?
Студент назвался, почему-то вскочив и вытянув руки по швам, – сказалась армейская подготовка.
– Ну и что вы мне хотите сказать, коллега? – спросил заведующий. – Что вы лучше врача, который на исходе десятичасовой смены не сразу поставил диагноз, а сначала исключил другие причины острого живота? Хотите мне показать, что вы умнее? Что вы быстрее соображаете, и я должен в следующий раз вас отправить на прием вместо Рыжова? Скажите, где вы находились, когда привезли пациента? В палате? Стояли за спиной и смотрели? А вы высказали свою точку зрения или намеренно ждали, когда ваш коллега совершит промах, чтобы прийти нажаловаться мне и чтобы я похвалил, оценил по достоинству, а в следующий раз дал вам возможность поставить диагноз и назначить лечение? А вы понимали, что на кону – жизнь больного? Вы промолчали не потому, что сомневались или считали себя некомпетентным, а наоборот? Так я должен понимать ваше поведение?
Лихачев готов был провалиться сквозь землю. Он действительно ходил по пятам за врачом Рыжовым, потому что тот считался одним из самых опытных диагностов. Упрек завотделением был справедлив: повел студент себя крайне не коллегиально.
* * *
– Перикардит! – выпалила Маша с Бутербродами.
Лихачев посмотрел одобрительно. Нравилась ему эта девчонка. И соображает, и быстро работает.
– Молодец! Но по кардиограмме не похоже, а вот про легочную эмболию все забыли! Тоже вариант. Потом позвоню в реанимацию, узнаем анализы и обсудим. А теперь быстренько все за мной! Поступила женщина с болями в животе. И бегом, бегом, коллеги – у нас тут неотложная помощь.
Тяжелая смена была: несколько переломов, аппендицит, внематочная беременность, отравления. Все забегались, всем работы хватило.
«Ничего студенты, держатся, – отметил Лихачев. – Все суетятся, хоть на подхвате, а стараются. Машка эта совсем освоилась. С медсестрами перезнакомилась, ищет работу всю смену или просто хвостиком ходит за мной».
Раз присел на часок глаза закрыть, а она чай принесла и улыбается. Все, говорит, стабильные, можете отдохнуть пять минут, я сбегаю проверю. Ну, нагловатая девка, конечно, много на себя берет, но толк точно будет!
* * *
– Лихачев! Давай быстрее! Ну сколько можно возиться! Мы же опоздаем. Да, взяла твои бутерброды, да, с колбасой! Иди уже. Где ключи? Я сегодня до четырех, заберу Ирочку из садика и Лешку с карате. Кстати, если еще раз узнаю, что ты пытался меняться с Рудиной, чтобы в воскресенье работать, а не сидеть с детьми, разведусь. Иди уже, горе мое!
Маша, Мария Петровна Лихачева, в девичестве Емельянова, завпедиатрией в той же больнице, где когда-то проходила свою первую практику, закрыла дверь и, на ходу застегивая пальто, вызвала лифт. Лихачев посмотрел на деловую жену с уважением и любовью, пропустил вперед и взял на руки дочку, чтобы нажала кнопку лифта. Сказал же когда-то: будет толк. Так и вышло.
Глава одиннадцатая
Психиатрия. Последняя искра,
или «Не ха пирожки тюлюй»
Профессор Селуянов проснулся от того, что кто-то постукивал в окно. Еще не очнувшись от глубокой дремы, он был несколько растерян и неотчетливо понимал, где находится. Его сознание заблудилось в глубоких коридорах извилин головного мозга, как в бесконечном лабиринте.
Раньше сознание ловко находило дорогу, не путалось, легко балансируя на нервных волокнах, даже там, где они перекрещивались. Оно уверенно распоряжалось ногами и руками, и они слаженно несли послушное тело так, чтобы то не теряло равновесия даже на крутых виражах. Играючи запоминались даты и языки, стихи, мелодии. Мозг был ясным и восприимчивым, и казалось, что по-другому и быть не может.
Потом начались сбои. Сначала стали забываться какие-то элементарные вещи, вдруг ни с того ни с сего появились головокружения, сначала короткие, а потом более продолжительные, с приступами тошноты, будто кто-то раскачивал тело, как маятник, и не давал остановиться в положенном месте. Стали сдавать зрение и слух, движения стали осторожными и неловкими. Мозговые центры упрямо не хотели вырабатывать гормоны, без которых кожа старела и сморщивалась, покрывалась пятнами и трещинами, как кора векового дуба. Мозг окутывал туман безразличия, центры чувств то ли устали, то ли перестали контролировать эмоции. Пропало даже чувство страха. Прошлое забылось, будущего не предвиделось, настоящее казалось беспомощным, унылым, нудно одинаковым, с крайне редкими проблесками, которые случались все реже и реже.
И все-таки профессор боролся, как мог. Он машинально вставал по утрам, совершал привычный ритуал бывшего спортсмена: сначала
