Двое на всей земле - Василий Васильевич Киляков
Что-то говорила мне ещё тогда моя совесть. Напоминала, что многие даже боевые офицеры, мои товарищи, которые и рекомендовали меня на эту новую «службу», они тоже терпят. Вынужденно и временно (это тоже понятно). И едва ли не все вынуждены терпеть. «Терпилы». И «контора», будто бы и она, сама контора (комитет), терпит, вся под властью коммерсов. Она, конечно, выберется и овладеет ситуацией, а пока отсылает для охраны кадровых офицеров и прапорщиков вполне официально к влиятельным и богатым «представителям бизнес-элиты». Да и чины МВД мечтают о частнике, пусть и «авторитете», «законнике», лишь бы платил хорошо. Такое время: мутное, тревожное время девяностых.
В основном же ничего не изменилось, даже антураж в кабинетах начальников охраны тот же, что был и в кабинетах советской «конторы». На столе — обязательный бюст с кабинетным Феликсом Дзержинским на бюро, выполненным в меди, появился ещё фотопортрет «господина президента». Вот и всё. Да ещё здание «госслужбы» из пасмурного серо-грязного, с крашеными стенами, казённого и сурового вида, мрачно-дикого цвета, сменилось теперь для меня на частный фасад, на ярко освещённый «офис» с подсветками-цветами на розовом фасаде концерна, да вот ещё — на голубые ели, рассаженные вдоль забора и по периметру нового места «службы». Да евроремонт по последней моде. И, глядя на это превращение великой вчера ещё державы в Золушку, не мог уложить в голове: у государства вдруг не стало средств, государство стало нищенкой. Все средства перекочевали к бизнесменам. И сказано твёрдо: «Пересмотра приватизации не будет». Только вот в душе появились, свили гнездо мрачный неуют и дерзкое недовольство, которые и подсказывали, что дело ещё и в том, что каждый из нас с девяностых стал немного предателем и дезертиром, подчинившись вопиющей этой несправедливости. И каждый офицер причастен к этой торговле, этим сребреникам, этим тоске и нищете. И от таких мыслей становилось тошно и горько, и совестно.
И да, не оттого ли и здесь, в этих офисах, было непривычно, особенно вначале, и бело, и чисто, среди жёлтой яркости коридоров царства той «бизнесвумен», к которой меня привели и к которой я пришёл наниматься на службу. И платить тотчас обещали в десять раз больше, чем на госслужбе. Но служба ли ждала впереди на самом деле и в полном смысле слова? Или, быть может, ждала некая сделка, торговля будущим? И своим, и будущим детей и внуков… Где же это древнее, смешное теперь в своей архаике, то незыблемое офицерское, дворянское, российское, эта твердыня духа: «Сабля — государю, кровь — Отечеству, а честь — никому».
Внутренние упрёки забывались, запивались и заедались. И та ещё примета, что когда звенит в кармане, то разгибается спина, стала последним аргументом в выборе «за» и «против». Именно то, что теперь я стану получать в иной день больше, чем получал в ФСО за целый месяц, что смогу наконец-то смотреть в глаза домашним, оправдывало и обеляло в собственных глазах окончательно.
Итак, вот он, новый руководитель, генеральный директор, а на деле — малограмотная «чесотка», как именовала эту наглую бизнесвумен охрана, — «вип-персона», вечно создающая из ничего, на пустом месте, проблемы, которые с таким напряжением, подключая все старые знакомства и связи, используя подкуп и убеждения, вынуждена была решать эта самая наша наскоро составленная группа — «безопасность». Всё достоинство «вумен» в том лишь и состояло, что папа её — однопартиец и друг высокого, очень высокого ранга чиновника.
И вот, до полусуток не выходя из машины, приходилось развозить по делам этих «высокоохраняемых господ» с их бумагами, и их самих, и их родню, и друзей по точкам и тайным тёмным домам. Или сопровождать саму бизнесвумен в её вечных дефиле и шопингах по бутикам, ресторанам с заветными заведениями или с салонами тату, пирсинга, по знакомым и знакомым знакомых. И тогда каждый принуждён был слушать и слышать, и вынужденно поддакивать её восторгам по поводу некоего Тимати или Николая Фоменко — с её же упоительными рассказами о жизни теле- и рок-звёзд или диджеев… Или актёров. Именно в эти времена актёры стали всем и во всём. Актёришки. Или о жизни «звёзд», совсем недавно зазвездившихся толковала она, или отзвездивших очень рано и даже ушедших в расцвете сил. Иногда она останавливала вдруг свою милую трескотню и спрашивала: «А где мы видели те обои, такие чудесные, синенькие, весёленькие, итальянские?…» И приходилось мучительно припоминать, напоминать ей, где именно, вероятно, и когда мы могли видеть то-то и то-то.
А иногда сразу и просто: необходимость командировки. На несколько дней и как-то вдруг. Час или два на сборы и для закупок самого необходимого, и тотчас же указание быть готовым к отправке на некие заимки охотхозяйства, куда-нибудь под лесистый Муром или под — бескрайнего волжского и степного размаха — Нижний Новгород. Или под Златоглавую, с лобастыми великими храмами, Суздаль… И тогда где-нибудь под Большим Болдино или на дороге «Золотого кольца», среди намоленных храмов становилось ещё больней и тревожней на душе. «Так что же, — спрашивал я себя самого, — такой ли ты службы и жизни желал?» Или ещё категоричнее: «А писатель-фронтовик пошёл бы в частную охрану? Или поэт-фронтовик?…»
Имя ей было — Люда, Люся. Но требовалось, чтобы её называли не иначе, как Маргарита. Она всё ещё миловидна и даже грациозна порой. Проворна и ловка в движениях, быстра на решения. Весьма сообразительна и сметлива. Но как-то всё в свою сторону, как-то всё по-звериному, даже по-крысиному: под себя и быстробыстро. Реакция её мгновенна, но недалека, недальновидна, и решения неприкрыто циничны. Вечно взлохмаченная, голос осип от постоянного курения дорогих сигарет. Тембр слаб, а запах духов и дыма — эта смесь приторно-пахуча, узнаваема. И не потому ли летят эти окурки сигарет, один за другим, вылетая в окна машины недокуренные, оставляя в салоне возбуждающий запах некоего интима и тревоги, — не оттого ли, что счастья всё-таки нет? И от каждой какой-то давней забытой встречи, даже удачной сделки остаётся лишь печаль да бессмысленность.
Не знаю, отчего, то ли
