Двое на всей земле - Василий Васильевич Киляков
И во сне он, Юра, всё беспокоился и никак не мог понять, не мог объяснить сам себе, за что же люди так страдали, если всё, даже лучшее в «перестройку-революцию» низвергнуто в прах. Поругано, отнято, поделено теперь по карманам этого тулупа и припрятано в его бездонных подкладках. Присвоено и переименовано. Ради чего люди жертвовали собой? «Не жалея здоровья и самой жизни», — ради того, как сказано в присяге? И только?
Он пытался объяснить им всем, что они не виновны, что не виновен и старик Евсеич, которому приказывали именем революционного закона исполнять… Но кто виновен, с кого именно спросить за всё, — он не знал и сам. И получалось так, что если и был героизм, если и была жертвенность — то теперь кто-то смог «обнулить» её и даже насмеяться над всем тем, что ставили люди во главу угла и целью своего существования… Не «жертвы», а исполнители, те, которым ставили задачу общего блага и счастья выше самой жизни на этой земле, они на деле и оказались жертвами. И всё обесценилось, но отчего… И это было непонятно, беспокоило, мучило и томило во сне как в больном бреду. И вдруг последним из-под тулупа, отодвигая точёную молью полу, вышел сам Евсеич. Он пригнулся и сложил руки на груди, как к потиру — причастник. Не старый, а молодой. Засмеялся страшно и белозубо, выхватил «ТТ» и нацелился в Юру, и, вздрогнув, он проснулся.
…Умер Фома Евсеич, и впрямь не дожив до зимы, тихим октябрьским утром. Вставало яркое солнце, темнело мокрое от инея по утрам крыльцо его заколоченного дома. Темнели под окнами гроздья рябины, налитые соком. С каждым днём все слышнее гомонили вороны за гумнами и летели мимо усадеб, крутя крыльями.
А весной молодая сирень зазеленела в его возглавии, зацветала ранним душистым цветом. Молодой, ладный по-солдатски паренёк в голубой рубахе приехал из далёкого областного города, положил букет полевых цветов на аляповатую серую плиту под красной звездой. Сидел, думал, зябко пожимал плечами, плакал, что ли, — не поймешь. Проходила мимо старушка, гнутая, неприветливая, в чёрном рваном фартуке, похожем на подрясник, в рваных голенастых кирзовых сапогах.
— Не надо плакать, — сказала она сердечно, — не надо… Это счастье — умереть в своём доме, там, где родился…
— Опасался он, что земля не примет…
— А приняла земля-то, ишь, как ладно лежит. Один, на отлёте. Как барин или король. Никто не мешает, привольно так-то ему. Свободней. Вот она и свобода. Здесь свобода. Люди ищут её, мучатся. А она здесь. Сама их ждёт. И ищет. «Придите ко мне все труждающиеся и обременённые, и Аз успокою вы…» Мудрено? — спросила она с чувством, пристально и не мигая, глядя на могильную плиту, молвила ещё: — И-и, милый, земля всех примет. Она, матушка, для всех ласкова.
И, перекрестившись, пошла шепча: «Господи, не суди нас по грехам нашим, а суди по милости Твоей…»
Шла, опиралась на клюку, крестилась.
И всё также на отшибе, на отвале, над горой села стояла Заозёрская церквушка с колоколенками… Со взлетающими дружно и при каждом испуге голубями.
Стояла церковь, как и могила Фомы Евсеича. Без креста.
Последние
Подвиг есть и в сраженьи,
Подвиг есть и в борьбе;
Высший подвиг в терпеньи,
Любви и мольбе.
А. С. Хомяков
Объект
Именно по безработице в стране, по опасению потерять и то место, которое занимал, я терпел вовсе не безоглядно «все тяготы и лишения» службы и ждал. Ждал, когда же вернётся былая уверенность и стабильность. И забота о служивом, и порядок в государственных делах. Постперестроечный советский мир рухнул. Я ждал с тоской и надеждой — даже и не перемены уже, а хотя бы возвращения старого оболганного социализма, пусть не во всём… Скорое окончание безыдейного и бессмысленного бытия, когда долларовая бумажка правит миром, было, казалось, так очевидно. «Девяностые на излёте». И разве один только я, мучительно и до последнего, ждал в доставшем меня безденежье и унижении возвращения «империи» СССР. Ждал и не дождался. Тысячи офицеров разделённой по живому на части страны ждали в ту пору, терпели нищету, настоящие гонения, унижение и развязную травлю армии, но не увольнялись. Подрабатывали преподаванием, разгрузкой вагонов, чтобы прокормить семью, пробавлялись, кто как и кто чем.
Усилием воли заставил однажды себя спохватиться и устыдиться перед прилавком какого-то третьеразрядного продмага — устыдиться того положения, до которого довёл себя и свою семью. Спохватился на мысли, что вот думаю и прикидываю: а стоит ли взять буханку хлеба и пакет молока, или можно дотянуть ещё несколько дней на чёрством хлебе и воде. И именно то, что я спохватился от этой мысли и ужаснулся ей, и, памятуя о том, что у меня немалая семья, не один я живу, а значит, и не вправе решать за всех, голодать ли им вместе со мной, ради моих надежд и опасений. Не сказано ли в Писании: «А кто о своих не печётся, тот хуже неверного». И питать, и кормить их, «своих», «паче, нежели свою плоть» — долг каждого. А затем уже — раздумья о стране, о будущем. И ненависть к «председателям по госимуществу», продажным, разложившим, растерзавшим страну, — и это тоже должно быть «потом». И презрение к партфункционерам, отдавшим победу партии, доверие народа — всё отдавшим очень легко, не за понюшку табака. И недоверие к ним — тоже потом, к тем из них, кто присягнул в поспешности новой власти, чикагским мальчикам и «первому президенту».
И всё ясней становилось, что ждать, в сущности, уже нечего. И понимали мы тогда, что вот и довели семьи свои до полной нищеты такой преданной службой-работой именно потому, что и опасение, и гордость сковали, точно цепями, способность действовать и мыслить… И нужно, как это ни высокопарно звучит, «идти вперёд с открытым забралом» и «приветствовать звоном щита» всё, пусть даже и гибель.
Именно такой строй мысли и толкнул в охрану. То, что я больше всего презирал в жизни, даже ненавидел, — и стало судьбой, настоящей профессией. И вот — охранник, да ещё и личный. И всё с той же самой оперативной кобурой под мышкой, в которой плотно зажат по-прежнему пистолет. Но теперь уже не «макар», а служебный ИЖ-71. Замена боевого ПМ на служебное оружие даже подчёркивала нравственное и физическое поражение.
И вот уже
