Мы больше нигде не дома - Юлия Михайловна Беломлинская
— Свету позовите. Пожалуйста. И кого-то из охраны.
И опять кадр — хлоп!
Весь мой рассказ схлопнулся. Я, наверное, им не все рассказала. Но основное им понятно.
Я сижу уже опять на диванчике. Там диванчик, в гримерке.
Меня окружают девушки. И Светлана- хозяйка. Она красивая девушка лет сорока. Как положено, крашенная блондинка. И охранник — такой дядька лет 50-и. Такой — не «бычок». Наоборот, такой дядька, каких я замечаю, с хорошим таким киношным лицом.
Светлана и охранник нервничают. Светлана говорит:
— Вы хотите милицию…
Я ее сразу успокаиваю, обращаясь к охраннику:
— Да какая милиция… Я просто не понимаю, что это было. Он же на чем-то сильном. Его, наверное, в больницу надо. И надо чтобы кто-то туда зашел и взял мое платье и сумку оттуда. Сходите, пожалуйста. Черное платье и черная сумка. Только вы его не будите.
Охранник уходит. Светлана говорит:
— Извините, ради бога. Это Виталик. Он у нас раньше работал. Он не маньяк. Он контуженный.
— Да, понятно… Но он еще и на чем-то. Как он мог меня принять за какую-то свою девушку. У него тут есть девушка?
И тут одна из девушек говорит:
— Была.
И говорит имя, которое я не могу точно расслышать, но понятно, что девушка с таким именем может быть не блондинка:
— Наилька, (или Наинка). Она уехала… раньше тут работала. Да, такого… вашего типа, могла бы быть на вашу дочку похожа… но Виталик — совсем больной… и ему нельзя ничего… этого. Да ему и пить нельзя…
И тут Светлана девушку обрывает обычными этими, классическими:
— Извините, ради бога… да никогда такого не было… он спросил… я же сказала, что вы журналистка, а он сказал, что у него дело… заказал кабинет… сказал, что поговорить нужно с вами… я же не могла такого представить даже…
И тут я уже понимаю, что хочу проснуться. Выйти из этого кино. Из этой балабановщины.
А охранник как раз приносит сумку и платье. Говорит, что Виталик спит, тоже начинает извинятся… Я его прошу выйти, переодеваюсь. Проверяю сумку- деньги, карточки. Все на месте. Говорю, что все в порядке. И что я пойду.
И выхожу на белоношный утренний Невский.
Шесть, наверное. Солнце светит.
Я думаю — это был все-таки кошмар.
И что я, как всегда, выкрутилась, выехала на своей сверхэмпатии и генокоде предков-выживателей: карабахских армян и уманских евреев.
Но однажды — это не сработает. И что-нибудь случится.
Потому что никогда нельзя выходить за флажки.
Нельзя заходить на чужую территорию.
Я вспоминаю рассказ Пола Боулза
О профессоре-лингвисте, который живет уже несколько лет где-то в северной Африке, в Танжере или в Маракеше. Живет и не вылазит за границы мира белых туристов.
Это середина 50-х. И вот однажды он слышит необычную музыку, просит какого-то араба проводить его туда, откуда эта музыка доносится, выходит за черту города, попадает к бедуинам. Они, первым делом, отрезают ему язык. Шоб не орал. А потом подлечивают, обвешивают консервными банками — и он так звенит, танцует… веселит деток. И так живет, кочуя с бедуинами, год кажется… Вообщем он сходит с ума, сразу после урезания языка. Потом попадает снова в цивилизацию. В больницу. Но в себя так и не приходит. У Боулза много об этом, об опасности выхода за флажки…
Я так и не полюбила Боулза…
Но я иду по Невскому и думаю об этом его рассказе.
И думаю о том, что это чужой для меня мир, мир где ездят воевать в Афган или в Чечню, или вот теперь на Донбасс, мир где живут эти Наильки-Наинки и ихние контуженные Валерики- Виталики. И я не хочу ничего знать про этот мир. Я не любопытна.
Я жестокий ксенофоб — типа, англичанин.
И не надо никогда высовываться из своей теплой уютной богемной деревушки. Где все — свои.
Одесса 2017
СУП ВДВОЕМ
Жене Мякишеву
Запойный.
Вылечился.
Очень хочет стать хорошим.
Читает журнал «Фома».
Ходит к священнику, настоящему, старому и мудрому.
Спрашивает про жизнь.
Батюшка рассказал про любовь:
— Любовь — это когда жалеешь, заботишься… Настоящий праведник это вот, представь себе: бежит человек, по шатким мосткам, путается в длинной рясе и с трудом, расплескивая, несет мисочку горячего супу, для голодного человека…
Он все понял.
Понял, что любовь — это принести суп голодному любимому человеку
Решил сварить суп для Елены.
Она работала в котельной, рядом с его домом.
Сутки через трое.
Суп сварил с трудом.
Варил целый день
Грибной. На борщ так и не поднялся.
На мисочку тоже не хватило праведности.
В смысле, побоялся расплескать.
В последний момент все же перелил в баночку.
И понес Елене в котельную.
Чтобы была любовь.
Настоящая, щасливая…
Пришел, а у нее Никифорова сидит!
Он не ожидал этого.
Ну какая любовь — если Никиорова сидит?
Зачем вообще суп — если Никифорова?
С Никифоровой — это уже не любовь,
