В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел
— А как сделать так, чтобы звезды были счастливы? — прошептал Клод.
— Ну, именно так, — ответил Пенн. — Это была большая работа. Большая, очень большая. Стефани и другие ночные феи начинали ее каждый вечер в сумерках, и часто у них уходило все время почти до самого рассвета, чтобы все привести в порядок. «Ну-ка, гляди веселей, Сириус! Пожалуйста, чуть больше света, Центавр. Как ты себя чувствуешь, Росс-428? Мы можем что-нибудь сделать, чтобы тебе было удобнее?» В общем, к рассвету Принцесса Грюмвальдия была обессилена и готова ложиться спать. Так же, как и все вы.
Бен и Ру ушли доделывать уроки, а младшие уже клевали носом, Клод и вовсе почти спал. Он пошевелился, когда Пенн переносил его в его собственную постель, и спросил:
— А можно мне тоже не спать до рассвета, папа? Помогать со звездами?
— Конечно, золотко.
За те пару секунд, что Пенн налаживал ночник, Клод уже крепко уснул, и лавандовая ночная сорочка скаталась в валик у него на поясе — в общем, не такой уж она была и чайной длины.
В отсутствие обычной ночной сорочки Рози в ту ночь легла спать в Пенновой рубашке на пуговицах, которая, как и сорочка Принцессы Стефани, была достаточно коротка, чтобы ноги были свободны для стремительного полета. И так же, как у двух пятых ее сыновей, под этой рубашкой на ней ничего не было.
Всю ту зиму и весну Клод каждый день приходил домой из садика, снимал садовскую одежду и надевал принцессино платье. И тогда, вначале, после нескольких первых таких вечеров, никто — ни Клод, ни братья, ни родители — не придавали этому особого значения, потому что он все еще был просто Клодом. И разве это была бóльшая странность, чем то, что Ру устраивал спиритические сеансы в ванной на первом этаже или что Ригель облизал корешки каждой книги в доме, чтобы доказать, что способен отличить беллетристику от нон-фикшн по вкусу? Вовсе нет.
Потом прибыло лето, а с ним и бабушка мальчиков, и все стало еще лучше. Как ни невероятно, мать Рози звали Кармело.
— Как шоколадный батончик? — спросил Пенн, когда услышал ее имя впервые.
— Не «Карамелло». Кармело, — проговорила Рози наставительно, словно первый вариант был абсурдным, зато второй — не менее законным, чем какая-нибудь Энни или Барбара.
Ру, поскольку был старшим, имел возможность вмешаться и заново окрестить ее нормальным именем. Взамен прежнего он придумал имя Карми — некий гибрид Кармело и Грэмми, — которое действительно звучало как нечто в шоколадной глазури. Но она была не из глазурованных шоколадом бабушек. Она не пекла и не раздавала бесконечные сладости. Она любила детей с другой позиции, более благоприятной для их зубов. Она грозилась переехать поближе к Рози и внукам, но Висконсин был — явно, необсуждаемо, самоочевидно — слишком холоден. Поэтому она оставалась в Финиксе и хранила его климат на сердце, точно талисман, прижатый к груди, вопреки всем встречным предложениям.
Но летом приезжала. Климат Финикса не надо было прижимать к груди с июня по сентябрь. Каждый год она снимала один и тот же домик-развалюху на озере, принадлежавший коллеге Рози, который не желал заморачиваться с приведением недвижимости в достаточно приличное состояние, чтобы сдавать туристам. Она каждое утро стояла на переднем крыльце, смотрела, как над озером поднимается солнце, и курила «Кэмел». Она была единственной бабушкой из всех знакомых бабушек друзей мальчиков, готовой — не говоря о том, что способной, — посадить одновременно шесть-семь ребятишек в древнюю зеленую весельную лодку, сдававшуюся вместе с домом и, вероятно, появившуюся на свет еще раньше его. Она каждый день доплывала до ледникового валуна посередине озера, такого холодного, будто оно само еще недавно было тем ледником, подтягивалась, влезала на эту огроменную глыбину, выгоняла солнцем холод из костей, а потом плыла обратно. Она была самой гламурной штучкой из всех знакомых мальчиков.
Это был один из тех жарких, душных, глючных висконсинских летних сезонов, где за полторы недели погода переходит от снегопада к сауне, да в сауне и остается. Мальчики провели лето постоянно мокрыми — от озерной воды, поливальной установки, оказавшейся на диво долговечнее водяной горки, которую Ру выстроил из мусорных мешков на передней лужайке бабушкиного дома. Кармело учила Ригеля вязать. Поначалу она думала, что его привлекло сходство вязальных спиц с чем-то из арсенала ниндзя, и вполне возможно, так и было, но он залип на это дело, как песок на крем для загара, и все лето таскал за собой тренировочные шарфы, спущенные петли которых раскручивались, точно нити сюжета. Бен закладывал пробные вязаные кисточки в книги вместо закладок. Юпитер стаскивал начатые и брошенные образцы к себе в подстилку. Орион использовал их как банданы, головные повязки, платки, топы без лямок, кушаки и тоги, спускаясь к ленивому летнему завтраку в разных образах — Брюса Спрингстина и Юлия Цезаря (по его мнению, одинаково древних), Фифти Сента и Фреда Астера. Но Клод носил их как длинные струящиеся волосы — локоны, которые ниспадали на спину или прикреплялись к голове повязкой, а потом перевязывались резинкой, как настоящий «конский хвост». Ру же положил начало практике, которую за грядущие годы отточил до степени искусства: притворялся, что все они ему не родственники.
Карми позволяла Клоду мерить ее платья, украшения и туфли. Когда Клод в своем платье «чайной длины» заваривал к нему чай, она выставляла на стол печенье или сыр с крекерами и переодевалась в платье, сменив футболку и шорты, чтобы внуку не приходилось модничать в одиночку.
Только раз, в самом начале, Клод поинтересовался:
— Карми!
— Да, дорогой?
— Ты будешь любить меня, даже если я буду ходить в платье?
— Я буду любить тебя, даже если ты будешь ходить в платье, сшитом из щеночков. — Кармело потрепала его по загривку, и он хихикнул. — Я буду любить тебя, даже если ты станешь носить шапку из войлока от носков, что собирается между пальцами.
Клод сморщил нос.
— Правда?
— Конечно.
— А почему?
