Александр Герцен - Былое и думы (Часть 6)
Виллих понял, что дело с Курне примет очень дурной оборот, и сам себя предложил в посредники. Бартелеми вполне верил Виллиху и поручил ему дело. Виллих отправился к Курне; твердый, спокойный тон Виллиха (72) подействовал на "первую шпагу"; он объяснил историю писем; после, на вопрос Виллиха: "уверен ли он, что Бартелеми жил на содержании у актрисы?" - Курне сказал ему, что "он повторил слух - и что жалеет об этом".
- Этого, - сказал Виллих, - совершенно достаточно; напишите, что вы сказали, на бумаге, отдайте мне, и я с искренней радостью пойду домой.
- Пожалуй, - сказал Курне и взял перо.
- Так это вы будете извиняться перед каким-нибудь Бартелеми, - заметил другой рефюжье, взошедший в конце разговора.
- Как извиняться? И вы принимаете это за извинение?
- За действие, - сказал Виллих, - честного человека, который, повторивши клевету, жалеет об этом.
- Нет, - сказал Курне, бросая перо, - этого я не могу.
- Не сейчас же ли вы говорили?
- Нет, нет, вы меня простите, но я не могу. Передайте Бартелеми, что я "сказал это потому, что хотел сказать".
- Брависсимо! - воскликнул другой рефюжье.
- На вас, милостивый государь, падет ответственность за будущие несчастья, - сказал ему Виллих и вышел вон.
Это было вечером; он зашел ко мне, не видавшись еще с Бартелеми; печально ходил он по комнате, говоря: "Теперь дуэль неотвратима! Экое несчастье, что этот рефюжье был налицо".
"Тут не поможешь, - думал я, - ум молчит перед диким разгаром страстей; а когда еще прибавишь французскую кровь, ненависть котерий97 и разных хористов в амфитеатре!.."
Через день, утром, я шел по Пель-Мелю; Виллих скорыми шагами торопился куда-то; я остановил его;
бледный и встревоженный, обернулся он ко мне:
- Что?
- Убит наповал.
- Кто? (73)
- Курне, я бегу к Луи Блану - за советом, что делать.
- Где Бартелеми?
- И он, и его секундант, и секунданты Курне в тюрьме, один из секундантов только не взят, по английским законам Бартелеми можно повесить.
Виллих сел на омнибус и уехал. Я остался на улице, постоял, постоял, повернулся и пошел опять домой.
Часа через два пришел Виллих. Луи Блан принял, разумеется, деятельное участие, хотел посоветоваться с известными адвокатами. Всего лучше, казалось, поставить дело так, чтоб следователи не знали, кто стрелял и кто был свидетелем. Для этого надобно было, чтоб обе стороны говорили одно и то же. В том, что английский суд не захочет, в деле дуэли, употреблять полицейские уловки, - в этом все были уверены.
Надобно было передать это приятелям Курне, но никто из знакомых Виллиха не ездил ни к ним, ни к Ледрю-Роллену, - Виллих поэтому отправил меня к Маццини.
Я его застал сильно раздраженным.
- Вы, верно, приехали, - сказал он, - по делу этого убийцы?
Я посмотрел на него, намеренно помолчал и сказал:
- По делу Бартелеми.
- Вы с ним знакомы, вы заступаетесь за него, все это очень хорошо, хоть я и не понимаю... У Курне, у несчастного Курне, были тоже приятели и друзья...
- Которые, вероятно, не называли его разбойником за то, что он был на двадцати дуэлях, на которых, кажется, не он был убит.
- Теперь ли поминать об этом.
- Я отвечаю.
- Что же, теперь спасать его из петли?
- Я полагаю, что особенного удовольствия никому не будет, если повесят человека, который себя так вел, как Бартелеми на июньских баррикадах. Впрочем, речь идет не о нем одном, а и о секундантах Курне.
- Его не повесят.
- Почем знать, - заметил хладнокровно молодой английский радикал, причесанный a la Jesus, молчавший все время и подтверждавший слова Маццини головой, дымом сигары и какими-то неуловимыми полиф(74)тонгами, в которых пять-шесть гласных, сплюснутых вместе, составляли одну сводную.
- Вы, кажется, ничего не имеете против этого?
- Мы любим и уважаем закон. . - Не оттого ли, - заметил я, придавая добродушный вид моим словам, - все народы больше уважают Англию, чем любят англичан.
- Оеуэ? - спросил радикал, а может, и отвечал.
- В чем дело? - перебил Маццини.
Я рассказал ему. .
Они уже сами думали об этом и пришли к тому же результату.
Процесс Бартелеми имеет чрезвычайный интерес. Редко английский и французский характер обличались с такой резкостью, в такой тесной и удобоизмеримой раме.
Начиная с места поединка, все было нелепо: они дрались близ Виндзора, для этого надобно было по железной дороге (которая только идет в Виндзор) отъехать несколько десятков миль от границы внутрь королевства, в то время как вообще люди дерутся на границе, близ кораблей, лодок и проч. Выбор Виндзора, сверх того, сам по себе был никуда не годен. Королевский дворец, любимая резиденция Виктории, разумеется, в полицейском отношении находится под двойным надзором. Я полагаю, что место это было выбрано очень просто потому, что французы из всех окрестностей Лондона только и знают: Ришмон и Вансор.
Секунданты взяли на всякий случай рапиры с отточенными концами, хотя и знали, что противники будут стреляться. Когда Курне пал - все, за исключением одного секунданта, который уехал особо и вследствие того спокойно пробрался в Бельгию, поехали вместе, не забыв с собой взять рапиры. Когда они прибыли на ватерлооскую станцию в Лондоне, телеграф уже давно известил полицию. Полиции искать было нечего: "четыре человека, с бородами и усами, в фуражках, говорящие по-французски и с завернутыми рапирами", были взяты выходя из вагонов.
Как же все это могло случиться? Не нам, кажется, учить французов прятаться от полиции. Злее и расторопнее, безнравственнее и неутомимее в своем усердии нет полиции в мире, как французская. Во время Люд(75)вига-Филиппа ищущий и искомый играли мастерски свою партию, каждый ход был рассчитан (теперь это не нужно: полиция по-русски, вперед говорит шах и мат), но ведь время Людвига-Филиппа не за горами. Каким же образом такой умный человек, как Бартелеми, и такие бывалые люди, как секунданты Курне, наделали столько промахов?
Причина одна и та же: совершенное незнание Англии и английских законов. Они слыхали, что никого арестовать нельзя без "уаранд"; они слыхали о каком-то "абеас корпюс", по которому следует выпустить человека по требованию адвоката, и полагали, что они доедут домой, переоденутся и будут в Бельгии, когда утром за ними придет одураченный констабль, непременно с палочкой (как их описывают во французских романах), и скажет, увидя, что их нет: "Goddamn!"98, - несмотря на то, что ни констабли палочек не носят, ни англичане не говорят "goddamn!".
Арестованных посадили в 5иггеускую тюрьму. Начались посещения, поехали дамы, поехали приятели убитого Курне. Полиция, разумеется, тотчас догадалась, в чем дело и как оно было; впрочем, этого нельзя ей поставить в заслугу, приятели и неприятели Бартелеми и Курне кричали в трактирах и public-гаузах99 о всех подробностях дуэли, разумеется прибавляя и такие, которых вовсе не было и совершенно не могло быть. Но официально полиция не хотела знать, и потому, когда одни посетители спрашивали позволение видеть секунданта "Бароне", другие секунданта Бартелеми, полицейский офицер решился им сказать: "Гг., мы вовсе не знаем, кто из них секундант, кто виноватый, следствие еще не открыло всех обстоятельств дела, называйте, пожалуйста, знакомых ваших по именам". Первый урок!
Наконец, судебный круг дошел до Surrey, назначен был день, в который lord-chief-justice100 Кембель будет судить дело о неизвестно кем убитом французе Курне и прикосновенных к его убийству лицах.
Я тогда жил возле Primrose-Hill; часов в семь холодно-туманного февральского утра вышел я в (76) Режент-парк, чтоб, пройдя его, отправиться на железную дорогу.
День этот остался очень рельефно в моей памяти. От тумана, покрывавшего парк и белых лебедей, сонно плывших по воде, подернутой искрасно-желтым дымом, до той минуты, когда далеко за полночь я сидел с одним lawyerom у Верри на Режент-стрите и пил шампанское за здоровье Англии. Все как на блюдечке.
Я английского суда не видал прежде; комизм средневековой mise en scene будит в нас больше воспоминаний оперы-буффы, чем почтенной традиции, но это можно забыть в этот день.
Около десяти часов, перед гостиницею, где стоял лорд Кембель, явились первые маски, герольды с двумя трубачами, возвестившие, что лорд Кембель в открытом суде будет в десять часов судить такое-то дело. Мы бросились к дверям судебной залы, которая была в нескольких шагах; между тем через площадь двигался и лорд Кембель в золоченой карете, в парике, который только уступал в величине и красоте парику его кучера, прикрытому крошечной треугольной шляпой. За его каретою шло пешком человек двадцать атторнеев, солиситоров101, подобрав мантии, без шляп и в шерстяных париках, намеренно сделанных как можно меньше похожими на человеческие волосы. В дверях я чуть было, вместо суда чиф-джустиса102 Кембеля над Бартелеми, не попал на суд, который бог держал над Курне.
