Федор Кнорре - Шорох сухих листьев
- Ну и пускай! Мне-то скрывать нечего!
- Вы не допускаете, что у него работа может пойти даже успешнее, чем у вас? Что он обнаружит в вас равнодушие к его судьбе, пренебрежение, необоснованную уверенность в своем превосходстве, что он почувствует, что вам на его душу-то в общем и наплевать, а нужен вам только исправно повинующийся работник?
- А кто же мне еще нужен? - вдруг обрадованно засмеялся Амос Назарович, катая во рту маринованную вишню. - Фрейд с его комплексами? Нет, голубчик, мы делом заняты, извините!
- Зачем же употреблять такие термины: душа! Даже в самом условном их смысле! Если говорить вообще о воспитании людей, то вся ошибка в удивительной уверенности, что есть у одних людей замки, а у других - ключи к этим замкам. И поскольку по должности эти ключи им вручены, их дело только ходить да щелкать: открывать своими ключами эти замки. А это не соответствует действительности: вы щелкаете, а замки-то не открываются.
- Так-с, печальное признание в устах директора и воспитателя нашей молодежи. Значит, вы видите кругом одни загадки? Таинственные психические лабиринты, куда не влезешь? А влезешь - не вылезешь? Непознаваемое, что ли?
- Вот как сразу, - сказал Платонов, поворачивая бокал на скользкой скатерти. - Либо все как на ладони, либо "непознаваемое"? А может быть, просто такие сложные системы, которые не поддаются ключу от висячего амбарного замка?
Амос Назарович еще покатал во рту вишню, медленно разжевал, показывая, до чего несокрушим в своей позиции, вынул двумя пальцами косточку и отложил на край тарелки. И только после этого снисходительно резюмировал:
- С вашими третьеклассниками вам, конечно, можно себе позволить всякое такое, а тем, кто вкалывает, так сказать, на переднем крае, - не до того. Тресни, а дай результат! С нас спрашивают! - И он ради еще большей непринужденности потянулся, зачерпнул ложечкой, высыпал на тарелку еще несколько маринованных вишен и, осторожно выбрав себе одну, отправил ее в рот и стал там перекатывать, не торопясь съесть.
- А мы там, на периферии, - вызывающе скромно протянул Платонов, находимся в полной уверенности, что уж кто-кто, а мы-то на самом переднем крае. Вот ведь как!
- Преклоняюсь! - сказала заведующая лабораторией и стукнула маленькой рукой с кольцом по столу.
- Ну, космических кораблей вы там, наверное, не делаете? - невнятно из-за вишни заметил Амос Назарович, которому разговор, видимо, уже перестал доставлять материал для веских рассуждений вслух и потому надоел.
- Нет, не делаем, - сухо проговорил Платонов, - мы только готовим личный состав для их команд! И кадры для пяти тысяч заводов, где их делают, и готовим тех, кто их будет кормить, и так далее. И мы в нашем непомерном самомнении воображаем даже, что судьба мира зависит именно от того, полетят ли на этих кораблях умственные недоросли, фельдфебели, полуавтоматы или умные, добрые и свободные люди.
- Ну, это лирика, - сказал Амос Назарович.
- Безусловно! - подтвердил Платонов. - Она-то у нас и ценится.
Лососиный Иннокентий вдруг глянул на Платонова неожиданно умным и приветливым глазом, усмехнулся и тотчас утопил нос вместе с усмешкой в широком бокале, чтоб не обидеть Амоса Назаровича, все катавшего и катавшего вишню с видом превосходства.
- Ну что? Платонов тут все изрекает прописные истины? - спросила Наташа. Она обошла вокруг стола, разговаривая со всеми гостями по очереди, и теперь добралась и до Амоса Назаровича.
- Лирика... Лирика... - с деланным добродушием пробурчал Амос Назарович.
Многие гости уже вставали со своих мест, переходили в гостиную, где уже заиграл магнитофон и появились запотевшие графины и тарелки с жареным миндалем и узкие бокалы с разноцветными соломинками.
Платонов почувствовал, что его схватили за руку, и узнал Наташу. Она вытянула его в коридор, протащила до самой кухни.
В кухне было прохладно, тихо - тут ничего не готовили, все было из ресторана, и обе плиты, электрическая и газовая, сверкали чистые, точно в магазине. Внизу, за окном, очень далеко были видны бесчисленные огни ночного города, и в темном небе стояло необъятное розовое зарево.
- Мне завтра уезжать, Платонов, - сказала Наташа, отворяя дверцу холодильника. - Хочешь чего-нибудь выпить? Нет? Все равно выпей! Вот, на, это шампанское... - Она налила ему и себе и села на низенькую скамеечку у раскрытой дверцы холодильника, освещенная его молочным светом. - Не воображай, что я пьяная. Но не воображай, что я уж вовсе трезвая.
- Надо бы холодильник закрыть, - сказал Платонов.
- Наоборот, пускай будет открыт. Если бы научились людей держать в холодильниках, какие они неиспорченные могли бы оставаться всю жизнь!
Глаза у нее блестели, как в лихорадке, и щеки горели.
- Вот, прошел, проходит мой великий день. Моя вершина. Теперь я уже ни шагу не сделаю вверх. Теперь мне только нужно покрепче держаться, чтоб не спихнули куда-нибудь пониже, вот что!
- Что ты только говоришь? Наташа? - тревожно спросил Платонов. - Ты правда выпила лишнее!
- Брось, что ты понимаешь в этом, Платонов!.. Все просто: в том кругу, где я живу, все что-нибудь собой представляют. Тут просто неудобно, если хочешь - неприлично не иметь какой-нибудь ученой степени! И я должна была. И я ее добилась! Я способная. Но я и не глупая. Я знаю, что для меня это вершина. Вот и все. Больше ничего со мной не будет. Продолжения не будет, и черт с ним.
- У тебя такое настроение, ты нехорошо что-то говоришь, - со страданием сказал Платонов.
- А ты не страдай за меня, Коля, все в общем хорошо. Черт с ним со всем. Вот ведь ты приехал, а я о чем говорю? Платонов, ты ужасно мне нравишься! Мне нравится даже твой костюм. Твой кошмарный костюм! В нем ты похож на положительного героя в пьесе. И до чего у тебя сухие губы, ты, наверное, ни разу и не целовался с тех пор?
- Ну, уж так и ни разу! - обидчиво конфузясь, хмыкнул Платонов, отворачиваясь и разглаживая подразумеваемые гусарские усы.
- Молчи! А то я приеду и убью ее из ровности!.. И не смей думать: "А ты сама!" - я совсем другое дело...
У нее был вид какой-то отчаянный, вызывающий, и глаза блестели нездоровым блеском, точно в лихорадке, но она казалась ему очень красивой, и только когда он вдруг заметил, что подбородок у нее не такой тугой я твердый, как прежде, и какой-то налет усталости пробивается сквозь ее отчаянную бодрость, - сердце у него самым настоящим образом сжалось от скрытой жалости.
Она замолчала и, сидя на скамеечке, тщательно расправила платье у себя выше колен, обтянутых кружевными черными чулками.
- У тебя были вечно исцарапанные коленки, - сказал Платонов, стараясь говорить весело, чтоб в голосе не пробилась все возраставшая неизвестно почему неудержимая жалость к ней.
- Да, у меня не было чулок. Во всяком случае, настоящих чулок. И мы, девчонки, ходили из гордости до морозов с голыми ногами... Коля, хочешь, я все брошу и уеду с тобой?
- Ты любишь своего мужа, Наташа?
- Что?.. Да, он меня очень любит.
- Я тебя спрашиваю, Наташа.
- А я отвечаю: ты что, не слышишь? Он очень меня любит. Ты хочешь спросить, как все это получилось. Наверное, это? Пожалуйста, не спрашивай. Он добрый, он все понимает. Почти во всем. Почти все. Он крупный человек. Вроде слона. Слоны могут быть добрыми. А моськи - нет, моськам надо лаять и суетиться и не зевать... Коля, возьми меня отсюда. Я снюсь сама себе, будто я снова на Набережном бульваре... Ты все спрашиваешь, как все получилось...
- Я ничего не спрашиваю, ты успокойся, Наташа, не надо...
Она топнула ногой и крикнула:
- Нет, ты спрашиваешь, что я, не слышу, что ли?.. Ладно. Когда я узнала, что ты опять учителем в нашем городишке, ты представлялся мне стоящим в самом хвосте какой-то длинной, почти не подвигающейся очереди. И столько народу впереди тебя! И стольких других впереди тебя, которые уже полными руками хватают все: славу, награды, успех! Я ужаснулась этой очереди. Я подумала: это для неудачников. В жизни есть первый класс, и второй, и третий, и те, кто едут в первом, уговаривают тех, кто в третьем, что там тоже очень хорошо!.. Нет, я хотела в первый! Я не осталась в хвосте, ты сам видишь. Я ведь не в хвосте?
- Ты молодец, - сказал Платонов грустно.
- В общем, я действительно молодец. Я получила все, о чем могла мечтать! Ну, чего еще? Наверное, это было от страха. Я так боялась недополучить, не увидеть, не испытать всего, что можно в жизни... - Голос ее вдруг задрожал, сорвался, и она тихо сказала: - Коля, милый мой Коля, ты понимаешь, что больше ничего уже не будет. Мы прожили нашу жизнь. Самую ее главную часть. Ну, будут только повторения, этот окаянный шорох сухих листьев!..
- Как шорох? Каких листьев, ты о чем, детка? Ты совсем заговариваешься... Ну, потише, потише, - он осторожно погладил ее руку, лежавшую на столе.
- Шуршат, проклятые... Знаешь, я встречала многих людей, в некоторые мне нравились, иногда я даже влюблялась, ты не обижайся, Коля, жизнь такая длинная штука. И вдруг у меня начиналась тоска по тебе, и я начинала вспоминать все наши полудетские шуточные словечки и прозвища, выдуманные и невыдуманные истории, от которых мы с тобой помирали со смеху или чуть не плакали, вспоминала - и я от тоски по тебе, как дура, начинала рассказывать, и меня слушали с вежливым терпением или нетерпеливо... как кто... И им всем было это так неинтересно, так ненужно, они скучали, дожидаясь, когда можно будет наконец начать целоваться... О, я бросила это все рассказывать. Давным-давно!
